В интересах революции - Сергей Антонов

Станция Полянка была ярко освещена.

Непривычно ярко… Светильники, спрятанные за карнизами стен основного зала, беспощадно вытравливали со сводчатого потолка любой намек на тень. Белый мрамор колонн и путевых стен контрастировал с черным гранитным полом, таким чистым, словно его только что тщательно вымыли. Нигде ни трещины, ни царапины. Станцию будто час назад сдали в эксплуатацию. Казалось, если прислушаться, то в глубине туннелей можно еще различить голоса людей в синих комбинезонах, которые навели лоск перед торжественным открытием и теперь уходили наверх с чувством выполненного долга. К своим купающимся в солнечном свете домам и семьям, которые ждали их к ужину.

Толя остановился и подождал, пока не умолкло эхо его шагов. Ни звука. Полянка словно замерла в ожидании. В течение нескольких месяцев, проведенных в Полисе, Толя бывал здесь не раз. И вместе с Леной, и в одиночку. Самая загадочная станция метро притягивала его, как магнит. Нельзя сказать, что он полюбил Полянку. Любовь, как и ненависть, были чужды этой станции. Нравиться могла Войковская, где он вырос, вызывать восхищение — станции Полиса, а отвращение — Лубянка. Но Полянка — станция особенная. Вызываемые ею чувства были сродни навязчивой идее. Однажды посетив эту станцию, ты подпадал под ее мистическое влияние навсегда.

О Полянке ходило много слухов. В зависимости от авторства — самых фантастических или вполне объяснимых с точки зрения здравого смысла.

Военные-кшатрии были твердо убеждены в том, что чудеса Полянки вызваны утечкой галлюциногенных газов. Брамины Полиса были менее категоричны в своих суждениях и считали, что загадка Полянки с точки зрения науки неразрешима.

Простые путешественники, которые по разным причинам задерживались на станции, вообще не пытались что-то объяснить. Просто рассказывали о встречах с давно умершими родственниками. О существах, маскирующихся под обычных людей, но знающих все о прошлом и будущем человечества. О наблюдателях, для которых не существовало тайн. О могущественных соседях, способных изменить мир по своему желанию, но всегда занимающих нейтральную позицию и предпочитающих просто следить за мышиной возней, которую жители метро называли своей жизнью.

Томскому не посчастливилось встретить на Полянке родных. Наблюдатели тоже не пожелали приоткрывать перед ним завесу грядущего. Единственная польза, извлеченная из загадочной станции, — возможность поразмышлять в одиночестве. Да еще без помех, не опасаясь чужих глаз и доносительства, перечитывать «Записки революционера» Кропоткина.

Сын и воспитанник станции Войковской, давней анархистской вольницы, Анатолий Томский почитал патриарха идейного анархизма князя Петра Кропоткина чуть ли не своим духовным отцом, и «Записки» для него были как для иных сектантов — Библия.

Хотя князь Петр Алексеевич уже сто с лишним лет как усоп, для Толи он был вечно живой: он ни предложения не мог прочесть из «Записок революционера», чтобы не заспорить с патриархом или, наоборот, согласно не буркнуть что-то вслух. Поговорив так с Кропоткиным часок-другой, Толя возвращался в Полис духовно обновленным, уверенным в своей идеологической правоте. Этой уверенности ему хватало на день-другой, самое большее — на неделю бесед с кшатриями и браминами — воинами и хранителями знаний Полиса.

В Полисе к анархизму относились высокомерно, словно эта модель устройства общества была придумана шаловливым ребенком и кроме снисходительной усмешки заслуживала разве что подозрительного взгляда. Вообще-то в Толином положении ему было бы лучше не высовываться и свои убеждения так яро не проповедовать: Полис, как известно, граничит и с Красной линией, и с Четвертым Рейхом, гак что к идейным там относятся настороженно.

По Томский сдержаться не мог. За прошлое свое приключение почти утратив веру в анархизм, а заодно в человеческую совесть и доброту, Толя все же смог себя пересилить и оправдать старика Кропоткина. И теперь отказаться от родной идеологии казалось ему предательством самого себя, не говоря уже о Петре Алексеевиче. Поэтому терпеть и молчать у него никак не получалось.

И Томский искренне радовался, если в споре на Боровицкой или Арбатской ему удавалось разбить оппонента, переубедить того. Полис был хорош во многих отношениях. Недоставало ему, то есть его руководству, самой малости — смелости в принятии решений и отваги при выполнении намеченных планов. Словом, той самой бесшабашной анархистской удали, которой с избытком хватало на Войковской.

Холодная рассудительность членов Совета Полиса душила в Толе его природу — природу искателя приключений. Проснувшись иногда ночью, он все вспоминал лихой угон метропаровоза. Скучал по мрачным шуткам Аршинова и по дурацким выходкам изворотливого Краба. Что сказали бы его друзья, увидев диверсанта Томского, превратившегося в книжного червя и благонамеренного гражданина Полиса?