Генри и Джун - Анаис Нин Страница 41

Генри испугался такой огромной толпы. Я сильно сжала его руку. Он казался каким-то странным, далеким. Я встретилась с отцом — спокойная и невозмутимая, как статуя. Я почувствовала, что во мне по-прежнему живет испуганный ребенок. Алленди возвышался над толпой, как башня. Мне хотелось подойти к нему, как во сне, и встать рядом. Интересно, подпитал бы он меня своей силой? Нет. Он и сам иногда бывает слабым. Каждый когда-нибудь бывает робким и сомневается в себе. Мои ощущения многослойны. Я чувствую, как давит одежда на обнаженное тело. Нежное прикосновение бархатной накидки. Тяжесть длинных рукавов. Гипнотическое мерцание света. Я осознаю, что хожу по залу, здороваюсь с кем-то за руку.

Эдуардо опьянен — моими словами, запахом моих духов («Черный нарцисс»). Когда мы встретились с Генри, он гордо подтянулся и стал еще красивее. В машине он пытается найти ногой мою ногу. Хоакин накидывает мне на плечи свой плащ. Когда я вхожу в кафе, все обращают на меня внимание. Я вижу, что мне удалось обмануть их. Я скрыла от них испуганную маленькую девочку, живущую во мне.

Хьюго ведет себя по-отечески покровительственно. Он платит за шампанское. Я скучаю по Генри, который мог бы разорвать все удушливые слои, раскрыть раковину, сомкнувшуюся от страха перед миром.

Я сказала Генри:

— Ты познал много страсти, но так и не понял, что такое настоящая близость с женщиной, что такое взаимопонимание.

— Да, это так, — согласился он, — женщина всегда представлялась мне врагом, некой разрушительной силой, мне казалось, что она может отнять у меня все. Я и не думал, что она может оказаться существом, с которым можно жить вместе и быть счастливым.

Я начинаю понимать ценность того, что мы с Генри чувствуем друг к другу, ведь он дает мне нечто, чего не давала Джун. Я начинаю понимать задумчивую улыбку Алленди, когда я пыталась перед ним умалить ценность нежной любви и дружбы.

Он не знает, что я должна заполнить пустоты своей жизни, должна получить то, что упустила, должна сделать заключительные штрихи к своему образу и завершить историю.

Я не могу наслаждаться сексом как таковым, независимо от того, что чувствую. У меня в крови верность мужчине, который мной обладает. Сейчас я сосредоточилась на абсолютной верности Генри. Сегодня я попыталась насладиться Хьюго, доставить ему удовольствие — и не смогла. Мне пришлось притворяться.

Если бы в мире не было Джун, я смогла бы предугадать, чем закончится мое беспокойство. Однажды утром я проснулась вся в слезах. Генри сказал мне до этого: «Я не получаю удовольствия от твоего тела. Я люблю не твое тело». Я вновь ощутила горечь той минуты. Но, несмотря на это, когда мы были вместе в последний раз, он говорил невероятные комплименты красоте моих ног и моему богатому опыту в сексе. Бедная я бедная!

И Хьюго, и Генри любят смотреть на мое лицо, когда занимаются со мной любовью. Но теперь для Хьюго мое лицо — маска.

На концерте Алленди сказал Хьюго, что я очень интересный человек и необыкновенно живо на все реагирую. Он сказал, что я почти излечилась. Но в тот вечер у меня вновь возникло ощущение, что я хочу покорить Алленди и одновременно скрыть какую-то часть своего истинного «я». Всегда должна оставаться тайна. От Генри я скрываю, что редко достигаю полного сексуального удовлетворения, потому что он любит, чтобы я широко раздвигала ноги, а мне нужно, чтобы они были сомкнуты. Я не хочу лишать его удовольствия. Кроме того, я получаю некое рассеянное удовольствие, может быть, не такое острое, как оргазм, но зато длится оно гораздо дольше.

После концерта Генри написал мне письмо. Прошлой ночью я положила его себе под подушку.

Анаис, я был покорен твоей красотой! Я потерял голову, я почувствовал себя таким несчастным. Я все время повторял себе, что был слеп все это время, совершенно слеп. Ты стояла там, как принцесса. Ты была настоящей инфантой. Ты, казалось, совершенно во мне разочарована. Что же произошло? Я глупо выглядел? Наверно, так и было. Мне хотелось опуститься перед тобой на колени и целовать подол твоего платья. Ты уже явила мне так много разных Анаис, а теперь еще и эту, как будто в доказательство своего изменчивого многообразия. А знаешь, что мне сказал Френкель? «Я никогда не ожидал увидеть такую красивую женщину, как эта. Как женщина, обладающая такой красотой и такой женственностью, может написать книгу (по Лоуренсу)?» О, это доставило мне огромное удовольствие. Этот маленький пучок волос, обрамленный диадемой, манящие глаза, божественная линия плеча, рукава, как раз такие, как я обожаю, — и все это величественно, дьявольски красиво. Я почти ничего не видел. Я был слишком возбужден, чтобы рассматривать тебя отстраненно. Как сильно мне хотелось украсть тебя навсегда! Убежать с инфантой — о боги! Я лихорадочно искал в зале твоего отца. Мне кажется, я узнал его. В этом мне помогли его волосы. Странные волосы, странное лицо, странная семья. Предчувствие гениальности. Да, Анаис, я все принимаю спокойно, потому что ты принадлежишь другому миру. Я не вижу в себе ничего такого, что могло бы вызвать в тебе интерес. Твоя любовь? Теперь она мне кажется чем-то фантастическим, нереальным. Похоже на божественную шалость, на жестокую шутку, которую ты хочешь сыграть со мной… Я хочу тебя.

Я сказала Алленди:

— Не надо сегодня анализировать мои поступки. Давайте поговорим о вас. Я со рвением принялась за ваши книги. Давайте поговорим о смерти.

Алленди согласился. Потом мы обсуждаем концерт Хоакина. Он сказал, что мой отец очень молодо выглядит. А Генри напомнил ему одного известного немецкого художника — он слишком мягок, возможно даже, это человек с двойным дном, скрытый гомосексуалист. Вот теперь я удивлена.

Моя статья, по словам Алленди, удалась, но он не может понять, почему я не хочу, чтобы он занялся со мной психоанализом. Как только я начинаю зависеть от него, мне хочется завоевать его доверие, анализировать его самого, найти слабости, подчинить себе хотя бы немного, потому что он подчинил меня себе.

Он прав.

— И все-таки, — протестую я, — мне кажется, что это признак жалости, сострадания.

Он соглашается и говорит: это потому, что именно так я отношусь к тем, кого люблю. И хотя я хочу сама быть в подчинении, я делаю все, чтобы подавлять, а когда мне это удается, нежность во мне растет, а страсть умирает. А Генри? Об этом еще слишком рано говорить.

Алленди утверждает, что, несмотря на то, что в Генри я, оказывается, ищу превосходство, жестокость и грубость (я уже нашла все это в его творчестве), мой инстинкт подсказывает мне, что в этом человеке есть скрытая мягкость. И хотя на первый взгляд кажется, будто меня удивляют нежность и забота Генри, на самом деле я им рада. Я снова подчинила себе мужчину.

Я была жестока с Хьюго. Вчера я не хотела, чтобы он приходил домой. Я чувствовала к нему ужасную враждебность. И не смогла ее скрыть, она проявилась. В тот вечер у нас были Генри и его друг Френкель. Я остановила Хьюго, когда он читал вслух что-то очень длинное и монотонное, и сменила тему разговора так резко, что Френкель это заметил. Но Френкель хорошо отнесся к Хьюго, он высоко его оценил. В какой-то момент Хьюго подвинул свой стул, а перед тем положил на пол несколько книг и какие-то рукописи. Когда он сел, рукописи Генри оказались прямо под ножкой стула. Увидев это, я не смогла усидеть на месте. В конце концов, встала и бережно подобрала бумаги с пола.