Сильный духом, холодный сердцем - Надежда Мельникова Страница 41

Чувствую внимательный взгляд тещи на своем лице.

— Меня многие осудили, Олег, когда я оставила дочку тебе после аварии. Соседки шептались за спиной, на работе отворачивались, мол, не захотела взваливать на себя ношу, — шепчет она и вздыхает с трудом, как от боли. — А я ведь не просто так ее оставила. Олег, я помню вашу любовь.

Опускаю голову, на ветке больше нет муравьев.

— Она настоящая была, чистая. Такая любовь и в огонь, и в воду. И я знала, что рядом с тобой ей обязательно станет лучше.

— Врач сказала, что сейчас будет следующий этап реабилитации и возможность…

— Спасибо, Олег, — слегка приобнимает меня, — и за клинику эту лучшую, и за то, что денег никогда не жалел и… Я ведь знаю, как они тебе даются. Молюсь за тебя всегда, особенно когда новости смотрю.

— Она ведь моя жена, Анна Михайловна.

Тяжелый разговор, вбираю воздух полной грудью, затем замираю на какое-то невесомое мгновение, начинаю терять его, выпуская через нос и чуть-чуть приоткрытый рот.

— Ты изменился, Олег, стал совсем другим. Ожесточился, покрылся броней. Сильный, бородатый мужик. Так и должно быть. Командовать отрядом МЧС — это ведь отправлять людей на смертельно-опасные задания каждый день. Вика тебя таким и не знала, Олег, — грустно улыбается.

— Вика — моя жена!

— Это я помню, заладил тоже, — не спуская ожидающих глаз. — Но время на месте не стоит. Все течет, все меняется. Ты всегда был стальным стержнем, а Вика мотыльком, который нуждался в твоей защите. Сколько помню, любил ее, берег, и я это видела, — слегка наклоняется вперед и кивает в подтверждение своим словам. — И радовалась, несмотря на то, что судьба вот так разрушила наши жизни... Но при этом подарила ей именно тебя, а никого-то другого.

— Я и люблю, она же моя жена. И вообще мне не нравится, что мы обсуждаем ее, будто ее здесь нет.

Сжимаю Викину ладонь.

— Не перебивай, Олежка, мне и так тяжело, — кладет руку на свое горло, будто задыхаясь, — все это время ты мне был, как сын, а иногда, в минуты отчаяния, даже больше, чем сын, ведь мы делили одно горе на двоих.

— Не единожды Вам говорил: «Приходите, когда заходите, оставайтесь у нас, если нужно»…

— Я и приходила, и видела, как ты стараешься. Постельное белье ее любимого цвета, еда, которую она обожала, и даже музыка. Ее цветы на подоконнике до сих пор растут. Ты за этим тщательно следил, и я знаю, что это все ты делал, потому что для нее это было важно. Но ты изменился. Я уже говорила.

— Анна Михайловна, — хриплю не своим голосом, понимая, что здесь что-то не так.

— Мы все изменились, Олежка, и даже Вика, возможно, сейчас была бы совсем другим человеком. Нельзя жить прошлым, воспоминаниями. Пора признать, что мы все забуксовали.

— Анна Михайловна, дурацкий разговор у нас какой-то получается.

— Я была у Лизы.

Я хмурюсь, не понимая, что происходит. Палка ломается в моих руках, отбрасываю ее в сторону. Молчу, а Анна Михайловна добавляет:

— Она милая.

Качаю головой, только этого разговора мне и не хватало для полного счастья. Именно сейчас, когда все так неопределенно и запутано.

— Когда две недели назад я пришла к вам, тебя не было дома. Ты, наверное, не заметил, но я стала ходить к вам чаще. Но каждый раз тебя не было дома, я ни в чем тебя не обвиняю, ради бога, ты живой человек, здоровый, полноценный мужчина, но, когда наконец ты пришел, я увидела, как ты улыбаешься. Тысячу лет я не видела этого явления, Олежка. Любовь Викторовна сказала, что ты потерял работу, а ты улыбался. А ведь работа для тебя всегда была чуть ли не самым главным в жизни. Но ты сиял, заглядывая в холодильник, наливая себя чай, засыпая туда привычную ложку сахара.

— Вика здесь проведет около месяца, — пытаюсь сменить тему разговора, но теща не обращает на меня внимания.

— Я к чему клоню, Олег, я всегда гордилась тем, что ты у меня очень честный мальчик.

Теперь громко вздыхаю я.

— Про Лизу мне рассказала Любовь Викторовна.

— Лиза здесь не причем, это другое. И я не понимаю, почему в такой день, когда мы наконец-то сдвинулись с мертвой точки, мы это обсуждаем!

— А мне очень неловко от того, что ты изменился настолько, — смеется и обнимает меня, по-матерински прижимаясь щекой к плечу, — что научился врать сам себе.

— Бред какой-то, — встаю, поправляя ремень на поясе.

— Именно потому, что ты так сильно любил мою Вику, я хочу, чтобы ты продолжил жить.

— Я живу!

— Нет, Кириллов, ты мечешься между чувством долга и тягой к другой женщине.

— Вы ничего не знаете…

— Тобой движет чувство долга! — повышает она голос. — Я не спорю, что ты любишь Викулю, как родного человека, но чувства к ней, как к женщине, ты давно растерял и это нормально! Жизнь она постоянно меняется. Все эволюционирует. Посмотри вокруг, Кириллов, через год-два тебе детей захочется. И что дальше? Мы оба знаем, что Вика полностью не восстановится, — из ее глаз начинают струиться слезы.

Не выношу, когда за меня решают другие, предпочитаю принимать решения сам, не важно, хороши они будут или плохи.

— Все будет как нужно, врачи здесь хорошие.

— Да очнись же ты, Кириллов.

Потираю ладони, нервничая. Я чувствую смятение. Будто стаю на краю платформы, и она манит меня, зев тоннеля с прорехой солнечного света в конце, где ждет нормальная жизнь рядом с Лизой. Он затягивает. Свет семафора, который благодаря словам тещи, переключается с запретного красного на разрешающий зелёный, вызывая во мне дикий трепет.

— Я забираю Вику, Олег, — вытирает слезы, подытоживая она.

— Это не вам решать, — не могу остановиться и принять то, что она говорит, я должен помогать жене, я должен за ней присматривать, я должен беречь ее, я должен… — Я все контролирую, за ней производится надлежащий уход. То, что Любовь не может сделать сама, мы делаем вместе.

— Мы тебя отпускаем, Олег, — улыбается, шмыгая носом, берет руку дочери и снимает обручальное кольцо, протягивая мне.

— Не имеете права.

— Еще как имею. Время пришло.

— Ну что за глупости? — кривлюсь, я как будто зашел в тупик и не могу смириться с ее словами.

Мать Вики встает и снова меня обнимает, смеется, растрепав волосы на затылке.

— Я не оставлю свою дочь с МЧСовцем, который к неполным тридцати годам очерствел настолько, что не понимает, что влюбился.