Пол и характер - Отто Вайнингер Страница 41

Заглавие легко может вызвать крупное недоразумение. Оно даетвозможность причислить меня к сторонникам того взгляда, согласно которомулогические и этические оценки являются объектами исключительно эмпирическойпсихологии, т.е. представляют собою такие же психические феномены, как ощущениеи чувство. Соответственно этому логика и этика должны быть отнесены кспециальным дисциплинам представляющим отдельные отрасли психологии.

Я здесь же решительно заявляю, что это воззрение, такназываемый «психологизм», в корне ложно и вредно. Ложно – потому, что ононикогда не приведет нас к торжеству дела, в чем мы убедимся еще впоследствии.Пагубно – потому, что оно разрушает психологию, но отнюдь не логику и этику,которых оно едва-едва касается. Господствующая теория ощущений привела к тому,что логика и этика заняли второстепенное место некотором приложения кпсихологии в то время, как им подобало бы играть роль фундамента психологии.Вот этому-то обстоятельству мы и обязаны «эмпирической психологией» в еетеперешнем виде: груда мертвых камней, которую не в состоянии оживить никакоеусердие, никакое остроумие, где прежде всего отсутствует даже отдельный намекна действительный опыт. Что касается безнадежных попыток превратить логику иэтику, эти нежные юные побеги душевного мира, в определенную степень сложнойпсихологической науки, то я решительно высказываюсь против Брентано и его школы(Штумпф, Мейнонг, Ге-флер, Эренфельс), против Т. Липпса и Г. Гейманса, а такжепротив аналогичных взглядов Маха и Авенариуса. Я принципиально присоединяюсь ктому течению, которое отстаивается в настоящее время Виндельбандом, Когеном,Наторпом, Ф.И. Шмидтом, в особенности же Гессерлем (который также былпсихологистом, но впоследствии пришел к убеждению в совершенной неосновательностиэтой точки зрения). Это именно то течение, которое выдвигает противпсихологически – генетического метода Юма трансцендентально – критическую идеюКанта и с достоинством защищает ее.

Настоящая работа не ставит себе целью разбор общих, сверхиндивидуальныхнорм действия и мышления. Ее задача скорее заключается в том, чтобы установитьразличия между людьми, причем она в противовес основной мысли кантовскойфилософии не рассчитывает на применяемость своих положений к любым существам(хотя бы даже к нежным небесным «ангелочкам»). Из всего сказанного следует, чторабота эта могла и должна оставаться психологической, не принимая вместе с темоттенка психологичности. Однако в дальнейшем изложении и именно там гдепоявится необходимость, мы не откажемся от некоторых формальных соображенийили, в крайнем случае, от указания, что в том или ином месте единственнымсудьей является логический, критический или трансцендентальный метод.

Название этой главы оправдывается иначе. Предыдущее,несколько пространное (что объясняется новизной избранного пути) изложениепоказало, что человеческая память находится в самых интимных отношениях квещам. Говорить о родстве с ними считалось, по-видимому, недостойным. Время,ценность, гений, бессмертие – все это раскрыло поразительную связь вещей спамятью, связь, о существовании которой до сих пор совершенно не предполагали.Это почти полное отсутствие всяких указаний должно иметь более глубокоеоснование. Оно, кажется, лежит в тех нелепостях и несообразностях, которыми встоль сильной степени изобилуют теории памяти.

Здесь прежде всего следует обратить внимание на теорию,обоснованную еще в середине XVIII в. Шарлем Бонне и получившую особенноераспространение благодаря трудам Эвальда Геринга (и Е. Маха). Эта теория видитв памяти только «всеобщую функцию организованной материи» – реагировать нановые раздражения, более или менее аналогичные прежним, с большей легкостью именьшей интенсивностью, чем на первоначальное раздражение. По этой теориифеномены человеческой памяти исчерпываются опытом, добытым путем упражнения.Они являются особой формой приспособленности в ламарковском смысле. Бесспорно,существует нечто общее между человеческой памятью и фактами, вроде повышеннойрефлексии при массовой по-вторности раздражении. Аналогичный элемент лежит воснове того явления, что действие первого впечатления продолжительнее моментараздражения, и в XII главе мы еще вернемся к разбору глубокого основания этогородства. Тем не менее целая пропасть существует между такими явлениями, как возрастаниеупругости мускула благодаря частой привычке к сокращению, или приспособленностьморфиниста и потребителя мышьяка к восприятию все более значительных доз яда, содной стороны, и воспоминанием человека о своих прежних переживаниях – сдругой. В первом случае в каждом новом переживании мы видим отчетливые следыстарого, во втором – раньше пережитое состояние снова оживает в сознании совсеми своими индивидуальными чертами. Новый момент выступает с такой яркостью,как в свое время протекал старый. А потому полное отождествление этих двухявлений до того бессмысленно, что можно отказаться от дальнейших рассуждений обэтом обще-биологическом взгляде.

С физиологической гипотезой неразрывно связано учение обассоциации, как теории памяти. Эту связь можно проследить исторически – в лицеГартли, материально же она основывается через понятие привычки. По этой теориипамять представляется механической игрой соединения представлений,подчиняющейся определенным законам (от одного до четырех). При этом она упускаетиз виду, что память (беспрерывная память мужчины) есть явление волевое. Я могучто-нибудь вспомнить, если я этого действительно хочу, хотя бы это мне обошлосьценою подавления в себе состояния сонливости. В состоянии гипноза, которыйвоскрешает в памяти все позабытое, воля другого выступает взамен сильноослабевшей собственной воли. Это лишний раз доказывает, что только воляотыскивает целесообразные ассоциации, что ассоциация вызывается путем болееглубокой апперцепции, Здесь пришлось забежать вперед, в дальнейшем мы займемсявопросом об отношениях между ассоциационной и апперцепционной психологиями ипостараемся дать надлежащую оценку обеим.

Итак, ассоциационная психология разбивает психическую жизньна отдельные составные части, с другой стороны – пытается снова соединитьсродственные друг другу единицы. В связи с ней стоит третье заблуждение:несмотря на вполне основательные возражения, выдвинутые почти одновременноАвенариусом и Геффдингом (особенно последним), она все еще смешивает память сузнаванием. Узнавание какого-либо предмета не должно вовсе покоиться насамостоятельном воспроизведении старого впечатления, хотя бы в некоторой частислучаев новое впечатление и склонно было вызвать старое. Но рядом с этимсуществует не менее значительное число случаев, когда непосредственноеузнавание не намечает никакого дальнейшего движения ощущения, как бы ни к чемудальнейшему не стремится, но виденное, слышанное и т.д. выступает с какой-тоспецифической «окраской» («tinge»– сказал бы Джеме). Это тот особенный «характер»,который Авенариус обозначает именем «das Notal, а Геффдинг – „качествомзнакомости“. Для человека, возвращающегося на родину, каждая дорога, тропинкапредставляется „знакомой“, хотя он не может вспомнить даже того дня, когда онходил по ней, не знает ее названия и, пожалуй, не ориентируется в ней. Мнеможет „показаться знакомой“ какая-нибудь мелодия, хотя бы я не знал, где икогда мне приходилось ее слышать. Этот „характер“ (в понимании Авенариуса)знакомости, интимности и т.д. витает, так сказать, над чувственнымвпечатлением. Анализ ничего еще не знает об ассоциациях, которые в „связи“ смоим новым ощущением должны еще, по мнению кичливой псевдопсихологии, вызватьто непосредственное чувство. Анализ может весьма отчетливо отличить эти случаи оттех, в которых уже слегка и едва заметно (в форме гениды) старое переживаниедействительно ассоциируется.