Халиф на час - Шахразада Страница 35

Всякий, кто в это утро оказался бы на улице Караванных троп, с удивлением бы следил, как четверо рослых нубийцев осторожно поставили у неприметной калитки в дувале плотно занавешенный паланкин. Избавившись от своей ноши, они, неслышно ступая, поспешили прочь. Лишь их старшина задержался – и то всего лишь на миг, – чтобы негромко постучать в калитку.

Прошло несколько долгих минут, и калитка распахнулась. На пороге стояла матушка Абу-ль-Хасана, торопливо закалывая утренний хиджаб и близоруко щурясь.

– Нет, – печально проговорила она. – Опять какие-то глупые мальчишки жестоко подшутили надо мной. А мой сыночек, мой умный Абу-ль-Хасан еще не вернулся. Должно быть, Фатьма оказалась даже лучше, чем мне о ней говорили. Должно быть, мой мальчик понравился ей… Да и как он может не понравиться? Он ведь и умен, и хорош собой.

Наконец глаза достойной Заиры остановились на паланкине. Она робко подошла к нему и столь же робко отодвинула одну из занавесей. То, что она увидела, повергло ее в изумление.

Привалившись к сиреневой стенке паланкина, ее сын, умница и красавец, сладко спал. Рядом с ним лежала огромная, как тележное колесо, пурпурная чалма, на зеленую шелковую рубаху был накинут алый кафтан, а кожаные туфли с загнутыми носками стояли у босых ног.

– О Аллах милосердный, – почему-то шепотом произнесла Заира, – что это? Кто это? Откуда это?

Но сын ее не шелохнулся. Лишь довольная улыбка раздвинула его губы.

Тогда Заира уже решительно потрясла Абу-ль-Хасана за плечо.

– Проснись, несчастный, проснись сию же секунду! Что все это значит? Откуда у тебя такие странные одежды? И где ты пропадал целых два дня?!

– Матушка, – пробормотал Абу-ль-Хасан, не открывая глаз.

– Проснись, несчастье моей жизни, проснись!

– Ну, матушка, ну еще лишь минутку…. – И в этот миг глаза Абу-ль-Хасана открылись. – Матушка? Это ты? Что ты делаешь во дворце?

– О я несчастнейшая из женщин! Мой сын, звезда моего сердца, единственная надежда в жизни, прогулял отцовское наследство, оставил меня беднее тени и теперь еще лишился рассудка! О я печальнейшая из матерей!..

– Ну что за недостойное поведение! В присутствии нас, владык величайшей из стран…

– Каких владык?! Сын, очнись! Ты дома! Но чей это паланкин? И почему ты наряжен, словно ополоумевший павлин?

– Мы наряжены так, как этого требует дворцовый протокол, – ответил, гордо выпрямившись, Абу-ль-Хасан. – Это наш паланкин… Думаю, наши усердные слуги, выполняя наше повеление, отправили нас на прогулку… нести нас… сопровождать нас… В общем, нас тут гулять…

– О я несчастнейшая из женщин… Кого это «нас» тут гуляли, сын? И откуда у нас могут взяться слуги, если последний дирхем ты потратил два дня назад на парадный вышитый кушак?

– Глупая женщина, – пробормотал Абу-ль-Хасан, – ну почему ты так невыносимо громко кричишь? Мы же властелин великой страны и всего Багдада… разве ты не узнала нас? Мы гуляли в… этой штуке… И мы уснули… наверное…

Из головы Абу-ль-Хасана еще не выветрился вчерашний хмель. О да, подвалы халифа могли похвастать утонченнейшими винами. Но если выпить прекраснейшего вина столько, сколько выпил за обедом Абу-ль-Хасан… Одним словом, если выпить все это, то, должно быть, рассудок еще долго не вернется к тому, кто отважится на такой подвиг.

И потому Абу-ль-Хасан и узнавал и не узнавал свою мать. И потому он пытался быть и послушным сыном и царственным халифом одновременно. Получалось, понятно, из рук вон плохо.

Но стоило достойной Заире наклониться к сыну, как слезы ее мгновенно высохли.

– Ах ты, упрямый ишак! Ах ты, недостойный сын нашей несчастной семьи! Ах ты, упрямый верблюд! Тебе мало было того, что ты пустил богатство отца по ветру?! Так ты еще и решил подшутить надо мной?

– Ой, женщина, ну зачем так кричать? Ой, зачем ты бьешь меня, старуха? – проговорил он, пытаясь защититься от метких ударов каблучка материнской туфли.

– Я тебя еще не бью, щенок! Я тебя только пытаюсь разбудить! Тяжесть моих ударов ты еще отведаешь на своих щеках! Быть может, это научит тебя уважать мать и делать так, как она велит.

Пытаясь избежать пощечин, Абу-ль-Хасан наконец выбрался из драгоценного паланкина и встал во весь рост. Но тут же присел. Ибо драгоценного вышитого кушака на нем все так же не было, как не было даже самого простого, из льняной ленты. И потому немыслимой красоты синие шаровары, вышитые райскими птицами, скользнули на землю, явив всем, кто проходил в это удивительное утро по улице Караванных троп, унылое достоинство Абу-ль-Хасана.

Почтенная Заира вскрикнула и попыталась прикрыть глаза. Не столько от зрелища, что открылось ей, сколько от стыда. Но ощущение соскользнувших шаровар разбудило Абу-ль-Хасана куда лучше, чем все крики его матери.

– Матушка? Что ты кричишь? Что случилось?

– О Аллах милосердный! И этот недостойный еще спрашивает, что случилось! Не ты ли только что назывался халифом? Не ты ли только что назвал меня старухой? Не тебя ли «гуляли» какие-то неведомые слуги?!

– Матушка, моя добрая матушка, прошу тебя, не кричи так, сбегутся все соседи… Позора тогда не оберешься!..

– И этот убогий еще говорит о позоре! Люди! Добрые мои соседи! Посмотрите на этого недостойного! Посмотрите на того, кто одним своим видом позорит славное имя Хасанов, кто украл покой своей матери, почтенной Заиры, кто пал столь низко, что потерял последние шаровары прямо перед собственным домом!

Пока Заира причитала, Абу-ль-Хасан натянул шаровары, затем вытащил из паланкина остроносые туфли с золотым тиснением и, взяв чалму под мышку, попытался спрятаться во дворе. Но Заира, похоже, только начала свою обличительную речь.