Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях - Генри Саттон Страница 34

Он думал о Карлотте, которая решила, что лучше — смерть. И теперь, лежа здесь, он почти искренне желал последовать за ней. Но они все предусмотрели. Ни бритвы, ни ремня, ничего острого, или тяжелого, или тупого. И разумеется, дверь заперта. Он не мог просто выйти из здания и прогуляться к озеру. Смешно сказать, это был идеальный вариант возмездия, не правда ли? Если что-либо могло сравниться с тем, что он ей причинил, то именно это.

Но это все была мелодраматическая болтовня. То, что он лежал здесь, никак не было связано с гибелью Карлотты. И его заигрывание с мыслью о самоубийстве было несерьезным. И он это знал. Ему просто страшно не нравилась эта клиника, не нравился этот дурацкий курс лечения, и доктор Марстон, и его часы — и он просто не хотел все это терпеть. Но он знал также, что появись у него шанс — он бы не покончил с собой, И что он находился здесь не из-за Карлотты, и пить начал не из-за ее смерти. Конечно, отчасти из-за этого, но только отчасти.

Он огляделся вокруг, и в пустоте больничной палаты его взгляд упал на часы. Как то, разумеется, и было задумано. И обратил внимание на время, как то и было задумано. Все время думать о времени. О господи, оставалось только тридцать две минуты до ее возвращения. Зазвонит будильник, откроется дверь, и она войдет. У него даже засосало под ложечкой от этой мысли.

Это несправедливо. Это чертовски несправедливо. Он мог бы пережить смерть Карлотты, если бы это было единственное испытание в его жизни. И он смог бы смириться с неподвижной бездеятельностью тоже. Но и то и другое одновременно для него слишком тяжкое испытание. Праздность ввела его в искушение. Чем же еще, черт побери, ему было заполнить свое время? В кино он не снимается, семьи нет, поговорить не с кем. Конечно, он начал пить. Если бы только он поверил Джеггерсу и всем их заверениям, будто кинематограф сумеет перестроиться в новых условиях. И в вопросе о гонораре Джеггерс оставался непреклонным. Не менее пятисот тысяч — за право участия в прибыли. Да никто в наши дни не зарабатывает таких денег! «Будут-будут! — уверял его Джеггерс. — И когда все будут так зарабатывать, ты окажешься первым!» И вот он не у дел, дожидается, когда какой-нибудь продюсер сделает отчаянный жест и заплатит ему пятьсот тысяч за право участия в прибыли от картины. И дело было не только в ожидании, но, как всегда бывает в этом безумном бизнесе, в боязни, которая быстро превратилась в уверенность, что он уже ни к черту не годен. Если никто не собирается платить ему такие деньги, значит он ни к черту не годен. Мысль казалась вполне здравой. И он начал читать пьесы одну за другой — и не нашел ничего интересного. Тогда он начал пить. До обеда, да что там! — до завтрака! И даже это было правильно! Каждый имеет право однажды слететь с катушек. И вдруг Джеггерс принес предложение. Какой-то кретин готов был заплатить ему такую сумму. Мередит Хаусмен, оказывается, стоит таких денег. Ему прожужжали все уши о какой-то чепухе — новой анаморфической линзе, позволяющей давать проекцию с пленки на широкий, широченный экран.

Ему надо было срочно выходить из запоя. И он не мог. Быстро не мог. А они не хотели рисковать. Они и обратились к нему только потому, что не хотели рисковать. Громкое имя, большие затраты, все что угодно — лишь бы свести риск к минимуму. И тем не менее риск был — даже с новой технологией, с новой камерой, с новыми линзами. Да ведь ни один режиссер еще не умел обращаться с этой новомодной аппаратурой! Мог ли кто-нибудь хотя бы правильно поставить кадр? И по настоянию киностудии ему прописали этот безумный, бесчеловечный, жестокий курс лечения, после которого, как уверяли северные корейцы и китайские коммунисты, любого человека можно заставить выполнять любые команды. Что же ему теперь, отречься от своей родины? Конечно. Отречься даже от бутылки!

Но что толку жалеть себя. Он уже прошел через это раньше, когда поглощал спиртное бутылками. Тогда его обуревали мысли о Карлотте и о вине, которую он почувствовал, узнав, что именно он был виновником неудачного аборта Карлотты. И как он отказался признать за собой эту вину, и как пытался отвергнуть эту вину и спрятаться от нее в теплом мраке объятий Джослин. Большей подлости он не мог совершить! Но разве мог он предположить, как все это воспримет Карлотта, как она будет оскорблена и что ей придет в голову? И разве мог он предположить, что она пойдет на озеро и заплывет в такую даль?

Словом, потом он решил выбрать прямо противоположный путь: вместо того, чтобы вновь откреститься от своей вины, он вцепился в нее с такой же силой, с какой мечтал заключить в свои объятья Карлотту. Он пристрастился к своей вине и к спиртному, которое помогало ему острее ощутить эту вину. Что в конце концов и привело его сюда, в «Клинику китайской пытки» доктора Фу Манчу Марстона, к его проклятым часам. К этим проклятым, чертовым, дешевым часам. Их надо сломать. Они и время-то показывают неверно. Неужели осталось только пять минут? Только пять?

Ладно, черт с ним, со сном. Он зажег сигарету электрической зажигалкой — администрация позволяла пациентам иметь только такие зажигалки, чтобы те не пытались покончить с собой самосожжением или нанести себе серьезные ожоги, из-за которых их могли бы перевести отсюда в обычную больницу. Он почувствовал в желудке сосущую боль. Ну и идиотское лечение! Впрямь какая-то психообработка. И к тому же совсем ему не нужная! С него довольно. Пять дней этого безумия. Или шесть? В любом случае, целая вечность, С него уже довольно — он уже и так знает, что это такое» Можно было просто вписать в его контракт условие: если он притронется к бутылке, съемки сразу прекращаются, и он помещается в эту клинику. Этого было бы вполне достаточно, чтобы он не брал в рот ни капли. Этого было бы вполне достаточно, чтобы он не брал в рот ни крошки пищи и ни капли воды. И ни глотка воздуха. Он подумал: не удастся ли ему подкупить сестру, чтобы та написала от его имени письмо в кинокомпанию или Сэму. Сэм все уладит. Сэм может уладить все, что угодно. И если Сэму удастся вытащить его отсюда, он получит двадцать процентов, пятьдесят, сто пятьдесят процентов с любой суммы! И больше ему не придется ничего делать. Только это. Только одна эта небольшая услуга. И он готов за нее заплатить. О господи!

Он затянулся сигаретой. С таким же успехом можно было курить соломинку. Что случилось с этими проклятыми сигаретами? Нет, дело не в сигаретах — дело в нем. У него пересохло во рту. Его желудок как будто перетянули веревками, а во рту сухо. Он ощущал язык так, словно во рту лежал ботинок, который забросили в кладовку и забыли, и он там пылился долгие годы, а потом его нашли и сунули ему в рот. Это был даже не его ботинок. Ботинок какого-то невероятного сорок шестого размера! Он снова посмотрел на часы. Время истекло. Но будильник не зазвонил. Дешевка, дурацкие часы! Он сел на край кровати и стал смотреть на часы. Теперь-то они зазвонят в любую секунду. Но они продолжали тикать. Сидеть и ждать, когда будильник зазвонит, оказывается, так же мерзко, как сидеть и бояться, что он зазвонит. Он молил, чтобы будильник, наконец, прозвенел — по крайней мере, с этим будет покончено еще на час. Может быть, в течение следующего часа он сумеет поспать. Несколько часов он, конечно, проспал — просто от переутомления. Но это было еще хуже, потому что тоща часы летели как минуты. А потом — «бам!» Нет, не «бам!» — а «дзинь»! И входила она.