Маленькие пташки - Анаис Нин Страница 33

Мне впервые показалось, что Арто живет в таком фантастическом мире, что ему самому хочется испытать сильный шок, чтобы ощутить его реальность, преображающую силу великой страсти. Но когда он стоял и кричал, яростно при этом плевался, толпа с удивлением пялилась на него, а таксист начал нервничать. Я решила, что он, очевидно, забыл, что мы направляемся к вокзалу Сен-Лазар, где меня ждет поезд, и что вскоре его будет невозможно сдерживать. Я поняла, что ему хочется революции, хочется катастрофы, бедствия, которое положило бы конец его невыносимой жизни.

Генри соединил свой «Автопортрет» [Черная весна] с книгой сновидений. Он пишет ужасно много, но все это приходится разрывать на части и по кусочкам раскладывать по нужным местам. Он приводит в замешательство критиков, философов, романистов, исповедников, поэтов, репортеров, ученых и комментаторов. В его фрагментах всегда присутствует огромный творческий синтез, стремление к единению. Его сочинения, хаотичные, пестрые, неровные, подобны потоку, который в некоторых местах приходится сдерживать, иначе он выйдет из берегов, разольется, затопит его самого. И хотя кажется, что он сам уступает, он оказывается смытым, затопленным собственной впечатлительностью, откликаемостью, несдержанностью. Но потом он из этого выпутывается. Если он ревнует, то может становиться жестоким; если же уверен в себе, то становится гуманным.

Он пребывал в ностальгическом настроении, вспоминал свою жизнь с Джун и с первой женой. От исполнявшейся по радио музыки он разрыдался. «Вся литература на свете не восполняет человеку трагедии его жизни, его борьбы. Перед ними литература бледнеет». Он вспоминал о своих больших уступках сексу, о том, как он всегда разрывался между сексуальной жаждой какой-нибудь женщины и одновременной ненавистью к ней из-за ее несовершенства, ограниченности. «Это унизительный отказ от собственной цельности, ужасное, навязчивое неудовлетворение…»

Когда Генри создает безумные страницы, это безумие, вызванное жизнью, а не отсутствием жизни. Безумие сюрреалистов, Бретона и transition происходит в пустоте; напротив, у Генри безумие вызывается абсурдностью, иронией, болью непомерно дорогой, переполненной жизни. Его жизнь завершается не процессом кристаллизации, а фантастической спиралью экстаза, движениями вечно вращающейся вершины.

Когда я встретилась с Арто, он стоял величественно и гордо, с глазами безумными от радости, с глазами фанатика, сумасшедшего. На лице его было торжество, вспышка молнии радости и гордости от того, что я пришла. Тяжеловесность, оцепенение, странный деспотизм его движений. Его руки только парят надо мной, над моими плечами, но я ощущаю их притягательную тяжесть.

Я пришла одетая в черное, красное и стальное, как рыцарь в доспехах, чтобы защищаться против посяганий. Его комната пуста, как монашеская келья. Кровать, стол, стул. Я рассматриваю фотографии, на которых изображено его удивительное лицо, меняющееся лицо актера, горестное, мрачное, но иногда озаряющееся духовным экстазом. Он — выходец из средневековья, такой напряженный, такой мрачный. Он — Савонарола, сжигающий языческие книги, сжигающий наслаждения. Юмор его — почти сатанинский, в нем нет чистой радости, только дьявольское веселье. В его присутствии чувствуется сила, он являет собой напряженность с языками белого пламени. В его движениях присутствуют запрограммированность, сила, неистовость, жар, который испариной выступает у него на лице.

Он показывает мне свои рукописи, говорит о своих планах, говорит, мрачно подзуживая меня, опускается передо мной на колени. Он поднимается; лицо у него искаженное, застывшее, окаменевшее.

— Альенде говорил тебе, что я принимаю слишком много опиума… что раньше или позже ты почувствуешь ко мне отвращение. Я не создан для чувственной любви, а для женщин это имеет такое большое значение.

— Только не для меня.

— Мне не хотелось тебя потерять.

— Ты меня не потеряешь.

— Наркотики меня убивают. И мне никогда не удастся заставить тебя меня полюбить… удержать тебя. Ты слишком плотская. Тебе хочется любить сполна.

— Движения ничего не значат. Мне хотелось, чтоб между нами была не такого рода связь, но иная, на другом уровне.

— Ты не покинешь меня? Ты не исчезнешь? Я еще никогда не встречал такой женщины, как ты. Ты — редкость. Я не могу в это поверить. Меня охватывает ужас, когда я представляю, что все это — сон. Что ты должна исчезнуть. — И его напряженная рука сжала меня с такой силой, как это делает утопающий. — Ты — пернатый змей, — сказал он. — Ты скользишь над землей, но твои перья будоражат воздух, сознание. Уже одна такая мелкая деталь, — что ты пришла одетая, как бог Марс, что женщина вынуждена жить в таких символах, — поразила меня. При этом твой экстаз необычный и совсем другой. И это происходит не вспышками, он постоянен. Ты постоянно пребываешь на одном уровне, следуешь определенной тональности и никогда от нее не отступаешь. Твои слова нереальны.

Он отождествляет меня с Гелиогабалом, безумным правителем. Но сам Арто более красив — страдающий, хмурый, трагический, но не циничный или извращенный человек.

— Я люблю твою тишину, — сказал он, — она напоминает мою. Ты говорила о саморазрушении как о всеобщей бойне. Значит, ты умирала во имя какого-то бога?

— Тот, кому нужен абсолют, умирает во имя абсолюта.

— Я горд и тщеславен.

— Таковы все творцы. Вы не способны творить без гордыни и самолюбия.

Тогда он предложил ради меня все сжечь, чтобы таким образом посвятить себя мне. Что хотел Арто сжечь ради меня? Я не стала уточнять. Но я знала, что если магия Альенде была слишком белой, магия Арто была черной, ядовитой, опасной.

— Пиши мне. Каждый день ожидания будет мучением. Не истязай меня. Я страшно верный и ужасно серьезный. Я опасаюсь, что ты меня забудешь, покинешь. […]

Мы шли с Арто берегом Сены, а за нами следом — шумные студенты «Кватц Арт Балл». В ту ночь, когда мы с Генри впервые их повстречали, они все напоминали клоунов, шутов и мы над ними смеялись. Но сегодня вокруг нас с Арто, изображающие гримасы и подзуживающие над нами, они напоминали фигуры на горгульях. Мы брели как во сне. Арто терзал себя сомнениями, вопросами, рассуждал о Боге и вечности, добивался от меня чувственной любви; и я впервые задалась вопросом: не является ли его безумие на самом деле Несением Креста, когда каждый шаг, каждое мучение описывались, чтобы заставить читателя ощутить свою вину; не потому ли Арто пребывал в отчаянии, что не мог найти никого, кто разделил бы с ним его безумие.

— Какой божественной радостью, — сказал он, — было бы распять существо наподобие тебя, столь мимолетное, ускользающее.

Мы сидели в кафе, и он исторгал бесконечные фразы, как в его книгах: описания состояний, настроений, видений.

— Когда ты говоришь «Нанаки», это звучит совершенно естественно.

— Это звучит по-восточному. […]

[Август, 1933]

Сцена с Арто: «Прежде чем ты что-то произнесешь, — сказал он, — я должен сообщить тебе, что по твоим письмам я почувствовал, что ты перестала меня любить, а вернее — что ты вообще никогда меня не любила. Какая-то другая любовь овладела тобой. Да, я знаю, догадываюсь, что это твой отец. Значит, все мои догадки по поводу тебя были правильными. Твои чувства неустойчивы, изменчивы. И должен сказать тебе, что твоя любовь к отцу — омерзительна».