Многоликая - Татьяна Чащина Страница 30

— Не горю желанием.

Я даже вещи, которые он купил, не хотела надевать, но ходить в белом халатике медсестры тоже не вариант.

— Спать буду у себя.

— Твоя кровать меня не выдержит, а ещё тесно.

— Геннадий, Гурьянович, — я спряталась за створкой от его глаз, — да не буду я с тобой спать. И почему джинсов нет?

— Потому что я не люблю женщин в брюках. Трахать неудобно, если приспичит, — прилетел ответ. — Чай пить будешь? Я тут нашёл сбор трав, твоей маме принадлежал. Пахнет восхитительно.

— Мама? Расскажи мне про маму. Ардис копался в моих воспоминаниях.

— Я же говорил, что она умерла во время родов. В настоящих истинных парах живут вместе и умирают вместе. Твоя бабушка так же жила. Ардис не рассказывал?

— Эта та, которая древняя-древняя? У неё было четыре дочери.

Я влезла в короткое чёрное платье. Нижнего белья Догода мне не купил, так что пришлось довольствоваться тем, что было. Зато остались мои детские резинки и заколки. К створке шкафа крепилось зеркало, у него в желобке лежали мои старые украшения и мягкая расчёска из кабаньей щетины. Я убрала волосы, закрепила всё заколками с розовыми цветами и фруктами.

— Да, времени ты не теряла, — вздохнул Альфа. — Мама без истинного не смогла.

— Но ты же убил моего отца, — злилась я.

— Он сам просил это сделать. Кто угодно тебе скажет, что Пассарион искал смерти.

— Как самец может искать смерти, когда у него жена и потомство? Объясни, я не въезжаю!

— Так как насчёт чая? В холодильнике твои любимые пирожные.

— Сливки с клубникой? — Я выглянула к нему.

— Они. — Геннадий Гурьянович улыбнулся и направился под арку в большой зал. — Не напоминай мне о Пассарионе, он был изрядно не в себе.

Это мне многие говорили. Чудаковатый дед с приветом…

Какая же я невезучая. Всё идёт от родителей, если мой папа был таким… странным, если мама скрывалась ото всех столетиями, то что могло путного у них получиться?

Мне было всё омерзительно. Поэтому я влюбилась в Ардиса, ему было пофиг на мою родню, только я нужна, и всё.

Я со стуком закрыла створки шкафа и пошла за Догодой на кухню.

Кухня изменилась. Появилась новая техника. И кроме большого обеденного стола была установлена барная стойка, и высокие стулья придвинуты к ней. Я забралась на один из них, и, как гостья, стала ждать, когда меня обслужат.

Он ходил по кухне в своей юбке, накинул тёмно-серую рубаху.

— Две чашки осталось из твоего любимого сервиза.

Он поставил на стол две милые фарфоровые чашки с рисунком девочек внутри и снаружи.

Набор состоял из двадцати четырёх чашек. Я всё побила за время проживания в этих стенах.

На столешнице появились взбитые сливки в корзиночках, усыпанные кусочками клубники. Прозрачный чайник на стойке, под которой горела маленькая свеча и подогревала заварку. Сахарница размером с детский горшок, потому что в этом доме все были сластёнами и пили сладкий чай, даже с конфетами и тортами.

Я подняла крышку заварного чайника и принюхалась.

— Разве травы столько лет могут храниться? — нахмурилась я, не понимая, чем пахнет. Лаванда точно была, и ваниль с корицей.

— В сумке твоей мамы лежали мешочки. От одного я чуть не сдох, а вот этот мне понравился, улучшает настроение. — Он разлил по чашкам чай. — Ясения Романовна, видимо, часто грустила и пила вот такой чай.

Мы хлобыстнули с Догодой по три чайные ложки сахара в чашки и принялись чаёвничать.

— Ну, рассказывай, какие планы, — улыбался мужчина напротив, глядел на меня добрыми серо-голубыми глазами.

— Нет у меня никаких планов, — хмыкнула я и выпила чай из блюдца.

Теплом разнёсся он по всему телу. Затуманил, возбудил.

— Хотела в университет поступить?

— А что, можно? — удивилась я. — И как ты без меня?

— Ректором устроюсь, — подмигнул Догода. — Буду тебя трахать в пустых аудиториях.

От его слов в голове веселье какое-то… нездоровое, кровь подступила к лону.

— Какие у тебя нездоровые сексуальные мечты, — усмехнулась, чувствуя, как твердеют соски. — И чаёк у вас, Геннадий Гурьянович, зачётный.

— Понравился? — повёл похотливый Альфа светлой бровью. — Я вообще офигел, когда первый раз попробовал. Дрочил сутки.

— Мама, похоже, была ещё та затейница. — Я эротично откусила пирожное. — Странно, что у неё только один ребёнок с такими травками в сумочке.

Взгляд впивался в детали. У него мягкие губы, вены выделялись на сильной шее. Ключица. Размах плеч, как драконьих крыльев… Такие руки сильные. Пальцы длинные с острыми ногтями. Под расстёгнутой рубахой виднелись небольшие соски и волоски на груди. Они словно щекотали моё сознание.

Дыхание сбивалось, сердцебиение учащалось.

Я осоловела, допив залпом оставшийся чай в блюдечке, и налила себе ещё.

Догода накренился через стойку и языком слизал остатки сливок с моих губ.

Затрепетало всё внутри, влага потекла между ног, налипая на внутреннюю часть бёдер.

Ардис, ты не мог обернуться вот в такого? Крепкого, сильного?

Ардис… Ардис…

Я залпом выпила тёплый чай.

Спасибо, мама, ты знала толк в развлечениях.

У сексуально-озабоченного дракона такого не было. Дракон как-то сам собой увлёк, а волк, похоже, играл нечестно. А я и не собиралась сопротивляться, только ещё себе налила порно-чаёчку.

— Ясенька, ты… Это… Не налегай, мне ещё на работу завтра.

— Не кипишуй, Догода. — Я улыбнулась самой очаровательной, самой колдовской девичьей улыбкой, и мужчина напротив пропал. — И на работе, и в университете, и где только можно… Можно?

— Конечно.

Он быстро встал со стула и, обойдя стойку, приблизился ко мне с конкретным таким стояком. Скинул рубаху, скинул юбку и показал мне свой половой орган.

— Ого! — выдохнула я и передумала ноги раздвигать.

Нужно было сказать, что член был эстетичный, как руки великого Бесконечного Альфы волков, весь в венках. Светлый и крупный. В два раза больше, чем… Это значит, я буду терять девственность где-то глубоко внутри себя. И желала этого безумно. А ещё собиралась слюна, я хотела его в рот… А ещё нужно попробовать много поз.

— Не стесняйся, — прошептал волк.

Я аккуратно сползла со стула и встала перед Альфой на колени. Подняла на него глаза.

Догода задыхался, погладил меня по волосам.

— Ясь, — болезненно-сиротливо попросил он. — Только не кусай, любимая. Всё равно не сбежишь, а будет очень больно.