12 месяцев. Необычные эротические приключения - Генрих и Ксения Корн Страница 29

Как мама относилась к музыке – я не знаю. Я её плохо запомнила: только какие-то бессвязные обрывки – лицо, улыбку, слова – точно из сна. Перед смертью она тяжело болела и почти не жила с нами.

Папа рассказывал мне, что она лечилась заграницей, в Германии. Приезжала ненадолго и снова уезжала. А однажды приехала молчаливая и отрешённая. И больше никуда не уезжала до самого конца.

Я помню, как она сидела в кресле возле окна и смотрела на улицу, а я боялась её: боялась к ней подходить, боялась дотрагиваться, даже просто говорить с ней. А когда она умерла – боялась заходить в её комнату.

Папа тоже часто ездил в Германию, но по другой причине: он был отличным пианистом и вскоре сделал успешную сольную карьеру. Гастроли его раз от раза затягивались всё дольше, и когда я выросла, он с облегчением уехал работать в Германию навсегда. Нет, он меня не бросил, деньги от него приходили регулярно, и их было достаточно, чтобы особенно не нуждаться, и всё же это предопределило мою жизнь: оставшись одна, я рано поняла то, что рассчитывать могу только на себя и ответственность за всё тоже на мне.

Из оркестра, куда меня папа пристроил перед отъездом, я ушла сама по молодости да глупости: когда тебе чуть за двадцать – кажется, будто весь мир только и ждёт осчастливить тебя чем-то прекрасным, настоящим, твоим, а в оркестре быстро пришло осознание, что это всё не очень-то и прекрасное, не очень настоящее и не моё. Это время, когда ещё не умеешь ждать.

И я не стала ждать. Мне казалось, что я могу быть педагогом: учить музыке других. Но из музыкального училища меня уволили, потому что это оказалось ещё больше не моим, чем оркестр. Я не расстроилась, ведь впереди целая жизнь – думалось, что её хватит, чтобы обрести свою мечту.

Так год за годом я постигла весь скорбный путь, который проходит большинство тех, кто решил серьёзно заниматься музыкой: от возвышенных грёз о славе до полного отчаяния хоть чего-то добиться на этом поприще, от взлёта души к небесам до её падения в пропасть.

К тридцати годам жизнь напоминала ту бабку из сказки Пушкина – сидящую возле разбитого корыта: кем только не была, но осталась никем, ни с чем. Я была где-то рядом с великим и настоящим, я выступала на большой сцене, видела знаменитостей, общалась с ними, как-то даже снялась в кино, была замужем за одним таким артистом, мнившим себя звездой. В итоге же после всего очутилась в ресторане и в нём застряла на многие годы. Сначала играла на скрипке по вечерам, а как наступил кризис, то стала там вроде арт-директора, влезла в болото обычной человеческой жизни: банкеты, свадьбы и тэдэ, и тэпэ.

Вот этот последний ресторанный период окончательно прибил мои амбиции к земле, на которой с трудом добывается твой хлеб насущный. Как и у всех простых смертных. Переводы от папы приходили всё реже – словно манна небесная. Он на старости лет там, в Германии, встретил женщину. Они вместе путешествовали по миру, ему было не до меня. Я выкручивалась, как могла, держась за свою «синицу в руке», и совсем проглядела момент, когда подступила к самому краю. Это случилось как-то вдруг – так, будто я просто шла по улице, и мне свалился на голову кирпич.

От папы я унаследовала абсолютный слух, а от мамы, выяснилось, её неизлечимую болезнь. Но если папино проявилось во мне очень давно, то мамино дремало внутри меня, оно как бы долго созревало и росло вместе со мной. Первое было моим благословением – каким, увы, я так и не смогла по достоинству распорядиться, как папа; а второе стало моей страшной бедой: в один прекрасный майский день я узнала, что неизлечимо больна и что скоро умру, как мама. И тот прекрасный майский день вмиг обернулся днём моего проклятия. Я пришла из больницы домой, села в кресло напротив окна, ярко горевшего весенним солнцем, и так просидела до самого вечера, когда окно охладело и потом всё налилось непроглядной тьмой.

Поначалу я совершенно не понимала, что мне теперь делать. Что же – сидеть вот так перед окном с отрешённым лицом и ждать смерти, точно как сидела мама когда-то? Или броситься кричать о помощи? Или же попытаться сделать что-то напоследок – потратить отпущенное время с пользой?

Все люди в подобных ситуациях – когда узнают, что осталось жить совсем немного – поступают как-то так: одни замыкаются, впитывают смерть тихо, наедине с собой; другие впадают в панику и, хватаясь за соломинку, за любую возможность выжить, умоляют, чтобы их спасли; третьи стремятся из оставшейся жизни выжать максимум, надышаться ею вволю, осуществить то, что давно хотелось, какую-то мечту.

Это не натура, а импульс. Какая дорожка пересилит – так человек и будет действовать. Впадёшь в уныние, будешь сидеть и тихо умирать. Страху поддашься – будешь метаться и голосить в ужасе. Захочешь что-то сделать – будешь делать. Вся энергия пойдёт туда, куда ты её направишь.

Я хотела что-то сделать, но не из-за нереализованной мечты, мечты у меня не было уже никакой, а просто так: чтобы уйти в какое-то жизненное дело с головой и забыться в нём. Всё равно – что, только бы не думать о смерти и не сидеть перед окном, как мама.

Вот так меня принесло в рок-группу с нелепым названием «СССР». В первые дни после злополучного известия я пребывала в жутком смятении, отчего не находила себе места, бродила по городу, по близким и оставившим в моей душе след местам. Поэтому зашла и в родное музыкальное училище – просто посмотреть, как там теперь, и вспомнить, почувствовать прошлое. И на доске расписания в холле я увидела маленькую бумажку с объявлением: «Требуется скрипач для записи альбома, вознаграждение гарантируем».

Их было четверо, как в классическом рок-квартете: ритм, соло, бас и ударные. Начинающие музыканты, милые ребята-студенты лет по двадцати каждому, только их лидер-вокалист казался чуть постарше. Когда я пришла к ним на репетицию, они смотрели на меня, как на полоумную. Подумали, что тётенька сбрендила и либо совсем не умеет играть, либо будет играть ахинею из своего старческого репертуара. Утрирую, в свои тридцать три я выглядела ещё вполне себе ничего, но разница в возрасте, конечно, бросалась в глаза.

– Как к вам можно обращаться? – хмуро спросил меня их лидер. Он, видимо, уже искал удобный предлог, как бы распрощаться со мной.

– Можно просто Майя, – с улыбкой ответила я. И смешно и горько наблюдать, как жизнь, которая ещё вроде бы недавно пела с тобой в унисон, вот так запросто списывает тебя со счетов. Когда это случилось?

– Хорошо… – он смутился. – Меня зовут Макс. А это Артур, Яша и Игорь, но Игоря мы все зовём Йорик, он не откликается на Игоря, имейте это в виду. Сыграете что-нибудь?

И они все засмеялись. Будто над тем Игорем, который Йорик. Но на самом деле этот смех был в мой адрес, я это поняла.

Ну ничего, подумала я, посмотрим, будете ли вы смеяться сейчас. У всех музыкантов один язык, этот язык – умение играть музыку, вот оно-то и расставляет всё на свои места.

– Сыграю. Йорик, давай бит какой-нибудь, что ли.

Йорик, их барабанщик, ухмыльнулся и, бойко дав счёт палочками, застучал ритм в две четверти а-ля «Раммштайн». И я сыграла под него чёрти что – то, что само ко мне попросилось: странное попурри из Вивальди, блюза и собственных влезших под руку импровизаций. А закончила – когда Йорик решил, что уже всё, – мелодией из «Титаника», «My Heart Will Go On».