Маленькие пташки - Анаис Нин Страница 25

Мэри говорит:

— Мне так стыдно, но мне говорить о сексе очень трудно. — Ей совсем не стыдно что-то сделать, но говорить об этом она не может. Со мной она позволяет себе быть откровенной. Мы часами сидим в благоуханных местах, где играет музыка. Она любит бывать в местах, которые посещают актеры.

Между нами всегда ощущалось чисто физическое притяжение. Мы всегда на грани того, чтобы оказаться в постели. Но по вечерам она никогда не бывает свободной. Она не позволяет мне встречаться с ее мужем. Она боится, что я его соблазню.

Она привлекает меня, потому что источает чувственность. Еще в восьмилетнем возрасте у нее была лесбийская связь с двоюродной сестрой, которая была старше ее.

Мы обе любим изысканное, духи и роскошь. Она такая ленивая, томная, почти как настоящее растение. Мне не доводилось встречать более готовую отдаться женщину. Она говорит, что надеется однажды повстречать мужчину, который ее разбудит. Ей приходится жить в сексуальной атмосфере, даже когда она ничего при этом не испытывает. Ее любимая фраза: «В то время я спала со всеми без разбору».

Стоит нам заговорить о Париже и о людях, с которыми там встречались, как она сразу заявляет: «Я его не знаю. С ним я не спала», — или же: «О да, в постели он был великолепным».

Я никогда не слышала, чтобы она кому-то отказала, — и это несмотря на всю ее фригидность! Она обманывает всех, в том числе и саму себя. Она кажется такой истекающей соком и раскрытой, что мужчины уверены, что она постоянно пребывает в состоянии, близком к оргазму. Но это совсем не так. Актриса в ней кажется бодрой и безмятежной, а на самом деле она страдает. Она пьянствует и не может заснуть без таблеток. Всякий раз, когда она приходит ко мне, то жует пирожное, как школьница. Она выглядит двадцатилетней. Пальто распахнуто, шляпка в руке, волосы распущены.

Однажды она падает на мою постель и сбрасывает туфли. Она рассматривает свои ноги и говорит:

— Они слишком толстые. Они как на картинах у Ренуара. Так однажды мне сказали в Париже.

— Но мне они нравятся, — сказала я, — мне они нравятся.

— Тебе нравятся мои новые чулки? — И она поднимает юбку, чтобы их мне показать.

Она просит подать ей виски. Потом она вдруг решает, что ей нужно принять ванну. Она просит одолжить ей мое кимоно. Я знаю, что она пытается меня соблазнить. Она выходит из ванной еще влажная, не запахнув кимоно. Ноги у нее, как всегда, слегка раздвинуты. Кажется, что вот-вот она достигнет оргазма, который невозможно не почувствовать: от малейшей ласки она придет в неистовство. Когда она присаживается на край кровати, чтобы надеть чулки, я больше не могу сдерживаться. Я опускаюсь перед ней на колени и касаюсь рукой волос у нее в паху. Я нежно-нежно их поглаживаю и говорю:

— Маленькая серебристая лисичка, маленькая серебристая лисичка. Такая мягкая и прекрасная. О Мэри, я не могу поверить, что там, внутри, ты ничего не чувствуешь.

По тому, как выглядела ее плоть, как были раздвинуты ее ноги, казалось, что она пребывает на грани удовольствия. Рот у нее был влажным, зазывающим, очевидно, такими же были и губы ее вульвы. Она раздвигает ноги и позволяет мне туда заглянуть. Я нежно касаюсь ее лона и развожу губы, проверяя, увлажнились ли они. Она чувствует, как я касаюсь ее клитора, но мне хочется, чтобы она испытала еще более сильный оргазм.

Я целую ее клитор, еще мокрый после ванной; волосы у нее в паху напоминают влажные водоросли. Лоно ее пахнет устрицами, чудесными, свежими, солоноватыми устрицами. О, Мэри! Мои пальцы начинают двигаться быстрее, она откидывается на постель, предлагая мне свое лоно, раскрытое и влажное, как цветок камелии, с лепестками розы, бархатистыми, атласными. Вульва у нее розоватая и свежая, словно никто никогда к ней не прикасался. У нее вульва девочки.

Ноги ее свешиваются с кровати, а лоно распахнуто. Я могу впиваться в него, целовать, засовывать туда язык. Она не шевелится. Крохотный клитор набухает, словно сосок. Моя голова — у нее между ногами, она тонет в нежнейшем сосуде из шелковистой, солоноватой плоти.

Мои руки скользят к ее тяжелым грудям, ласкают их. Она начинает слабо стонать. Теперь и ее руки опускаются вниз и касаются моих, помогая мне ласкать ее лоно. Ей нравится, когда я прикасаюсь к отверстию вульвы, ниже клитора. Она касается этого места вместе со мной. Именно туда мне хотелось бы запихнуть пенис и двигать им, пока она не закричит от удовольствия. Я прикладываюсь языком к этому отверстию и, насколько могу, ввожу его внутрь. Я обеими руками обхватываю ее за ягодицы, как большой плод, и приподнимаю ее, а тем временем мой язык играет в ее лоне, мои пальцы впиваются в плоть ее зада, ощупывают его упругость, проверяют изгибы, а мой указательный палец отыскивает крохотное отверстие в ее попке и осторожно туда проникает.

Вдруг Мэри вздрагивает — как от электрического удара. Она начинает двигаться, чтобы глубже втянуть мой палец. Я направляю его все дальше, не переставая проводить языком по ее вульве. Она начинает стонать, извиваться.

Когда она опускается, то ощущает мой подрагивающий палец в попке, когда же приподнимается, то ощущает мой подрагивающий язык. С каждым движением она чувствует, как я ускоряю ритм, пока, наконец, не начинает извиваться в затяжном спазме и стонать как голубка. Пальцем я чувствую дрожь ее наслаждения, которая экстатически пульсирует — раз, два, три.

Задыхаясь, она падает.

— О Мандра, что ты со мной сделала, что ты со мной сделала! — Она целует меня, слизывает с моих губ солоноватую влагу. Она трется об меня грудями, продолжая повторять: — О Мандра, что ты со мной сделала…

Как-то меня пригласила к себе в гости супружеская пара, некие X. У них я чувствую себя как на лодке, потому что они живут возле Ист-ривер и, пока мы беседуем, мимо окон проплывают баржи; река живет своей жизнью. Смотреть на Мириам — одно удовольствие. Это чистая Брунгильда, пышногрудая, с блестящими волосами, с чарующим голосом. Ее муж Поль — маленький, из породы гномов, не человек, а чистый фавн — трогательное существо, стремительное и забавное. Он считает меня красивой. Ко мне он относится как к произведению искусства. Дверь отворяет черный швейцар. Поль обрушивает на меня вопли восторга — какой славный капюшон в стиле Гойи, как мне к лицу красный цветок в волосах! — и поспешно проводит меня в салон, помогая раздеться. Скрестив ноги, Мириам сидит на атласном фиолетовом диване. Она красавица от природы, в то время как я — искусственная; чтобы расцветать, мне нужны благоприятная обстановка и тепло.

В их квартире полно мебели, которая мне всегда казалась уродливой, — серебряный канделябр, столы, на которых стоят вьющиеся цветы, огромные атласные пуфики из тутового дерева, предметы в стиле рококо, изящные вещицы, собранные со снобистской игривостью, словно бы им хотелось сказать: «Мы способны получать удовольствие от всего, сотворенного модой, мы выше всего этого».

На всем лежал отпечаток аристократической небрежности, через которую проступала сказочная жизнь X. в Риме, Флоренции: фотографии Мириам в одеждах от фирмы «Шанель», которые часто появлялись на страницах журнала «Вог», великолепие их семьи, стремление казаться изящно богемными, пристрастие к слову, которое являлось ключом к светской жизни, — все должно быть «забавным».