Мемуары сластолюбца - Джон Клеланд Страница 23

Тем временем мои посещения и растущая близость с леди Олдборо ускоряли задуманную ею развязку. Она предоставила мне полную свободу действий, чтобы я мог осуществить свои намерения относительно очаровательной Агнес. Я немало дивился тому бескорыстию, с каким она подталкивала ко мне свою юную протеже, но леди Олдборо знала Агнес лучше меня, хотя, пожалуй, и преувеличивала это знание. Агнес была ее дальней родственницей по одному из мужей – седьмая вода на киселе, – и леди Олдборо всячески подчеркивала это обстоятельство, оказывая мне пособничество – как оказалось, не без собственной выгоды.

Благодаря дозволенной мне фамильярности и поощрению со стороны леди Олдборо, я глубоко увяз в своем ухаживании, но нельзя сказать, чтобы добился взаимности. По правде говоря, дело было даже не в том, что леди Олдборо, как я потом доведался, втайне настраивала против меня Агнес, но, главным образом, во врожденной холодности последней, усматривавшей в целомудрии свой единственный козырь. Мне никак не удавалось обнаружить в ней какую-нибудь слабинку, чтобы ударить залпом изо всех орудий. Агнес представляла из себя совершеннейшее произведение искусства, натюрморт – без единого проблеска чувств. Если она и пресекала – холодно и непреклонно – все покушения на свою непорочность, спровоцированные ее кажущейся доступностью, то действовала механически, как часы, заведенные таким образом, чтобы зазвонить в нужное время. Гордость, честь, доводы рассудка не принимали участия в ее сопротивлении, и как только нужда в нем отпадала, она вновь принимала такой вид, как будто не произошло ничего из ряда вон выходящего, – вид ленивой апатии, разившей сильнее, чем самый неистовый гнев. Тщетно призывал я на помощь целый набор галантных приемов. Мои подарки отклонялись, потому что ей было сказано, что негоже принимать их. А что касается банальнейшей риторики, на какую я был мастак, она оказывалась пустым сотрясением воздуха. Я мог бы с большим успехом уговорить изображение какой-нибудь красавицы из галереи Хэмптон-корта прыгнуть из рамы ко мне в объятия, нежели добиться взаимности этой прекрасной идиотки, которую собственная глупость охраняла надежнее, чем живое участие и отзывчивость, сыгравшие злую шутку со столькими представительницами ее пола. Злясь на себя за то, что потратил даром столько времени, позволив до такой степени вскружить себе голову, что уже не мог отказаться от этой затеи, я призывал на помощь гордость и разум, но чем больше пытался вытащить ноги из трясины, тем глубже увязал в ней. Достоинства Агнес, большей частью придуманные мной, всякий раз воспламеняли меня с такой силой, что я и не помышлял оставить попытки овладеть ею. Тогда, вспомнив, что клин клином вышибают, я устроил в своем гнездышке несколько веселых пирушек с участием доступных женщин, которыми кишит столица. Но мне удавалось забыться всего лишь на несколько минут, после чего страсть возвращалась с десятикратной силой, и я вновь убеждался, что воспламененное определенным лицом воображение не так легко обмануть, заменяя предмет страсти, и что только утоленная страсть располагает к непостоянству.

Леди Олдборо, которая пристально наблюдала за развитием этой истории и чьим тайным стараниям я обязан многими препятствиями, уверилась, наконец, что я достаточно заглотил наживку, чтобы не сорваться с крючка, и приступила к главной части своей стратегии. Не давая мне в руки козырей против себя и – более того – не позволяя заподозрить игру, что значительно уменьшило бы ее шансы на успех, она постепенно сокращала мои возможности лицезреть Агнес (именно лицезреть, потому что о разговорах с ней не могло быть и речи), а потом и вовсе свела их к минимуму. При наших встречах непременно присутствовала какая-нибудь специально приглашенная подруга, либо Агнес неважно себя чувствовала, либо пускались в ход еще какие-нибудь предлоги, слишком естественные, чтобы возбудить мои подозрения. Все эти преграды были призваны распалить мою страсть, заставить меня ухватиться за первую попавшуюся соломинку.

В те вечера, когда мне не удавалось увидеться с Агнес, леди Олдборо неизменно попадалась на моем пути и до такой степени лезла вон из кожи, стараясь утешить меня в новом разочаровании, что мне и в голову не приходило, что она преследует свой интерес. Она возмущалась: чего эта девчонка думает добиться чрезмерной застенчивостью?.. Мое внимание делает ей больше чести, чем она заслуживает… Хочется верить, что она не настолько глупа, чтобы считать, будто, отталкивая, она сможет меня удержать… В конце концов она вернется туда, откуда леди Олдборо ее вытащила… Хотя Агнес всецело находится под ее влиянием (это обстоятельство она особенно подчеркивала), ей все же не хочется прибегать к давлению… Хорошо, хоть она может быть уверена в ее добродетели… Но нет правил без исключения… В конце концов, все хорошо до известного предела… Если и простительно иногда уклониться от исполнения своего долга, то лишь ради такого джентльмена, как я…

Благодаря таким соболезнованиям и беспардонной лести, леди Олдборо влезла ко мне в доверие (да, впрочем, мои намерения с самого начала не были для нее тайной за семью печатями), чего я никогда не простил бы ей, если бы мое отношение к Агнес можно было назвать любовью. Но поскольку здесь не было и намека на нежные чувства, избранная мною тактика также не отличалась деликатностью. Леди Олдборо так искусно плела свои сети, так ненавязчиво время от времени дарила мне искорку надежды, что я не мог не уверовать в достижимость цели – при ее содействии.

И я уцепился, с неистовством утопающего, за протянутую ею соломинку. У меня вдруг открылись глаза на то, как необходима леди Олдборо для успеха моего предприятия. Я сказал себе, что она может стать ключом к обладанию заветным сокровищем. Однако возникло затруднение – и немалое. Мне было известно, что такого рода услуги не бывают бескорыстными. Состояние леди Олдборо ставило ее выше денежного интереса – хотя я не остановился бы перед солидной взяткой. Пороки делают нас более покладистыми, нежели добродетели. Кроме того, подкуп сулил избавление от лишних хлопот, что вполне отвечало интересам моей праздности и привычки к легким победам, особенно если речь шла о сугубо чувственном наслаждении. Но леди Олдборо была неприступна с этой стороны; тем не менее я стал смотреть на нее как на лазейку в крепостной стене, через которую я мог бы проникнуть внутрь и наконец взять штурмом столь давно и безнадежно осаждаемую столицу. Приняв решение не упускать ни единой возможности, я задумал приударить за леди Олдборо, зная наперед, что она по первому сигналу сложит оружие, а также будучи убежден, что и та, другая, не замедлит последовать ее примеру. Собственная хитрость привела меня в восторг; мне было невдомек, что честь сего замысла целиком принадлежала леди Олдборо: ловкость ее привела к тому, что я принял ее план за свой собственный. Она подстерегала меня на каждом шагу, и, сколько бы я ни мнил себя капитаном, штурвал все-таки поворачивала она.

Разработав столь замечательный план, я вернул себе, ввиду возродившихся надежд, оживленный и уверенный вид, что должно было увеличить мои шансы на успех. Ни перемена во мне, ни ее причина не ускользнули от этого ветерана в юбке, чья игра – а играла она блестяще – заключалась в том, чтобы, дав всевозможные гарантии и полностью поставив меня в зависимость от себя, переключить мое внимание на свою особу: я должен был в конце концов, пусть даже в отдаленной перспективе, понять, в чью дверь следует стучаться, прежде чем для меня распахнется другая, более желанная.