12 месяцев. Необычные эротические приключения - Генрих и Ксения Корн Страница 18

А потом с одной из музейных девок уехал «за кудыкину гору». Все облегчённо вздохнули и тоже стали хвалить. Но так – сдержанно, уклончиво. Впрочем, как всегда. Ну и напились как всегда.

Только жена мне честно сказала. Правда, уже дома.

– Долго ты ещё будешь эти церкви бесконечные, деревни и берёзки рисовать? Займись лучше фотографией, ты же прекрасный фотограф.

– Да ладно тебе, Марин! – скривился я. – Из меня ничего путного в этой жизни уже не выйдет. Посредственность посредственна во всём. Пусть всё идёт как идёт, нет у меня сил что-то менять. Устал я, от всего устал.

– Просто ты всё видишь в чёрном свете. Посредственность – это вот такие, как Березенюк. А ты… ты… я за другого человека замуж выходила. Я никогда не считала и не считаю, что ты посредственность.

И она ушла спать, оставив меня наедине с початой бутылкой виски, которую подарил Березенюк на банкете. Я посмотрел на эту чёртову бутылку так, будто то был не подарок Березенюка, а сам Березенюк. С силой отвернул ей-ему голову и сделал несколько больших глотков прямо из горла. Грёбаное пойло – всё тобой пропито, на тебя за ничто растрачено…

Со злостью сказал самому себе:

– Просто у меня чёрная полоса в жизни. Сплошная чёрная полоса.

Марина всего не знала. У нас с ней уже год не было близости – ну, такой, что по-настоящему. Сила оставила меня. Не сразу, постепенно – пару лет мне просто не хотелось секса, пропало чувство, но я мог заставить себя; потом стал помогать себе рукой, чтобы добиться нужного состояния, и так – раз за разом – дошёл до окончательной беспомощности. Не могу и всё. Рука уже устанет, а агрегат ни бе ни ме – не то чтобы совсем мёртвый, но вялый и безнадёжный какой-то, как взгляд старого кота, когда его пытаются дразнить жопкой вчерашней колбасы.

Когда я это осознал, то испугался. Марине ничего не сказал. Просто начал избегать контакта – будто занят, устал, пьян в стельку. Если избежать не получалось, выходил из положения как-нибудь по-другому: я – художник всё-таки, а не быдло из пивной, у меня предубеждений нет. И женщины нет такой на свете, чтоб не любила оральную ласку.

Признаться всё равно пришлось бы рано или поздно. Но во мне ещё жила робкая надежда, что это временно, что всё само как-то пройдёт, что… в конце концов, таблетки какие-то можно попить. Хотя таблетки – не про меня: пусть такие, как Березенюк, жрут свою «Виагру».

И было кое-что иное, что даже важнее. Марина презирала мужиков-импотентов, потому что мужская сила это не только сексуальная способность – это вообще способность мужчины что-то делать, чего-то добиваться. Если у мужика не стоит, считала она, то у него всё, чем бы он ни занялся, будет в конечном итоге немощным, бесплодным. А если же импотентом становится тот, кто занимается творчеством, то он утрачивает свой талант.

Я полностью разделял её мнение, так как сам когда-то ей и привил его. Когда-то она тоже была молоденькой музейной девкой – ну надо же этим несчастным выпускницам нашего института культуры где-то зарабатывать на жизнь. А я был молодым художником. И научил её разбираться в искусстве.

– Смотри, – говорю, обведя взглядом весь выставочный зал, – здесь ни за что глаз не цепляется. Потому что всё вторичное. Пережёвывание того, что делали другие, и третьи, пятые-десятые. А теперь посмотри сюда.

И подвёл её к картине своего учителя – старика-художника, теперь уже покойного. Он за свою жизнь обучил ремеслу тысячу таких же дурачков, как я. И написал тысячу картин. Но произведением искусства считал только одну. Вот эту самую.

Картина о красоте человека. Задуманная им как нечто большее, но оставшаяся так: тёмная, натруженная, немного даже страшная рука мужчины и светлая, нежная, лёгкая рука женщины, лежащая в ней. Он сам её никак не называл, просто говорил «моя картина», а мы, его ученики, сдуру обозвали её «Чёрное и белое». Не понимали мы тогда ничего.

– Ну, как тебе это? Что ты чувствуешь? – спросил я.

– Не знаю, – ответила она. – Что-то чувствую, но не понимаю что.

– Всё правильно. Искусство, если оно искусство, может возбуждать какие угодно чувства, кроме скуки.

– А разве искусство должно возбуждать? Нас учили, что искусство должно учить.

– Ничему искусство не учит. Это отображение жизни и всё.

Она задумалась. Сколько её помню, она всегда была умной.

– Я поняла, что я чувствую. Но говорить не буду… Потому что это интимное чувство. А картина мне нравится, она и правда на фоне остальных как-то бросается в глаза. Спасибо за урок!

Её губы озарились улыбкой, а взгляд стал тёплым и будто немного смеющимся. И это пленило меня – как оказалось, на всю жизнь.

Я спросил её:

– Хочешь, я напишу твой портрет?

– Хочу, – ответила она. – Если он не будет вторичным искусством.

– Договорились, – легкомысленно пообещал я. – Мой учитель, тот, кто написал эту картину, открыл мне секрет, как пишутся настоящие вещи: они пишутся не умом, не знанием, не умением, не опытом, а желанием. Ты должен желать эту картину, как женщину. Без желания ничего не выйдет. А у меня есть желание, у меня очень большое желание.

Я протянул ей руку – как на картине – и она положила в неё свою. Так у нас всё и началось. Мы поженились, когда мне было тридцать три, а ей двадцать два. С тех пор прошло уже больше десяти лет, но я так и не написал её портрет.

Кажется, его никто и не хотел на самом деле – ни я, ни она. Я хотел жену, которая не настолько глупа, чтобы не уметь иногда поговорить со мной об искусстве, и не настолько умна, чтобы не уметь иногда сварить борщ или не заняться сексом немедленно когда приспичит. А она хотела выйти замуж за художника – бог знает зачем.

Я думаю, мы получили друг от друга то, что хотели. Я мог своими художествами прокормить нас обоих, она же радовалась моим успехам, как будто своим. Она всегда верила в меня и мой талант. Любой, кто занимается творчеством, скажет, что о такой жене можно только мечтать.

А вот Березенюка она ненавидела. Он встречался с ней полгода до меня и даже успел намалевать её портрет в обнажённом виде. Очень жалею, что я не разбил ему тогда морду за это.

Как-то после секса мы лежали в постели, и она сказала:

– Знаешь, почему ты лучше художник, чем Березенюк? Потому что ты женщину любить умеешь. Березенюк же только выделывается, а на самом деле он слабый мужик. Секс с ним – самое мерзкое, что было в моей жизни.

– Сексуальная сила и талант – взаимосвязанные вещи, – отозвался я. – Это известная теория. На мой взгляд, она не лишена смысла. Это энергия, и она выходит из человека либо в виде половой активности, либо как-то ещё – творчеством или другим созиданием. Импотент или фригидная женщина не могут добиться ничего выдающегося.

– Правильная теория, – ответила она очень убеждённо.

Помню, эта её убеждённость меня напугала – так, как пугает любой фанатизм. Но ещё больше поразил страх самому стать когда-то импотентом – потому что тогда хоть не живи. А эта женщина, как писал Чарльз Буковски, оставит подыхать в канаве.