Мой босс - Оборотень - Лана Черная Страница 18

И надо бы отыскать вожака, но что-то останавливало.

Белая львица с разноцветными глазами. Поджарая с отсветом луны в нежной шерсти. Она завораживала. Манила жгучим обещанием. Чего? Я не понимал.

— Ты чья такая, малышка?

Она тихо зарычала, поднимаясь на лапы. Покачнулась, едва не завалившись на бок. Заворчала недовольно, когда я засмеялся, наблюдая ее попытки совладать с новым телом.

Уже тогда она была упрямой. Подошла, не разрывая взгляда, и боднула меня в бок.

А я едва не задохнулся от запаха. И меня повело. Я видел только ее. Чуял только сладкий запах мяты и голод…дикий животный голод одичавшего самца, дорвавшегося до своей самки.

Весь остальной мир исчез.

Очухался я утром в своей постели, абсолютно голый с вязью родового рисунка и запахом мяты на человеческом теле.

Следующей ночью все повторилось…

Снег. Мороз. И ветер в ушах, в голове, во мне самом. Я помню этот пьянящий вкус свободы. Она хрустела под лапами белым снегом, сверкала звездами на белом покрывале. Искрилась, стеля нам под ноги…под лапы золотые дорожки. И мы спешили по ним. Неслись, утопая в сугробах, намокая и стряхивая с себя холодные комья.

Я шел за ней…

А она…

Она была гибкая, словно лоза, оплетающая старое родовое имение. Быстрая, что воды шумной реки, изрезавшей долину далеко внизу.

Она ныряла в снег, смеялась и увлекала меня за собой. Играла. И эта игра сводила с ума зверя, который вырвался на волю. Он выкарабкался из плена слабого человеческого тела и радовался жизни. Захлебывался морозным воздухом и поддавался игре.

Нагонял свою самку, чуя ее сладкий запах, тонкой нитью прошивающий зимнюю стужу, и отпускал, позволяя ей ускользнуть. Втянуть себя в только ей ведомую игру.

Он чувствовал себя подростком. Да он, по сути, и был подростком! Только получившим силу и эта сила огнем рвала вены, переполняла его до краев. Ему нужно было поделиться.

Догнать. Присвоить. Отдать часть огня, что полыхал внутри.

Ей. Той, что пахла мятой и снегом. А еще небом, которое вдруг стало таким близким. С желтобокой луной, расписанной черным узором, так похожим на его собственный, что черными нитями расписывал львиную шкуру. И звездами, отражающимися в ее разноцветных глазах.

Она падала на спину, раскинув лапы. Шерсть на животе шелковая и пахла снегом и чуть-чуть шишками. Смолой, что янтарными каплями стекала по шершавым стволам вековым сосен. И эта самая смола сбила колтунами мягкую шерсть.

И я вылизывал ее, зубами выбирая сладкую смолу, отплевываясь и сетуя, что она такая непоседливая. Надо же было умудриться забраться на вершину сосны, чтобы…залечь на разлапистой ветке, поджидая меня. А потом спрыгнуть, засыпав нас снегом.

А спустя удар сердца карабкаться на новое дерево.

Я добрался до нее на очередной ветке, которая хрустнула под весом двух немаленьких хищников. И мы оказались в снегу, откуда пришлось вытягивать эту строптивицу, которая вдруг начала облизывать меня, ластиться.

Зверь не позволил себе обмануть. За холку вытащил самку из сугроба, повалил на спину. И теперь вылизывал.

Она пыталась вырваться, рычала и даже цапнула за ухо — больно! На ухе выступила кровь. Остро пахнуло железом…горячим и будто живым. Отступил, усевшись в снег и недоуменно смотря на нее. Ухом дергал, которое непривычно дергало. Потер лапой, на которой остался багровый след. Заворчал обиженно.

И львица…хотя, пожалуй, она не была львицей. Кошкой — да. Большой, гибкой, хищной и…растерянной. Она не хотела причинить ему боль. Только не ему, своему вожаку. Приблизилась к нему, боднула легко и…лизнула ухо. Осторожно, стирая кровь.

К запаху железа примешалась мята и…весна, вдруг расцветшая в морозную ночь.

Она плавила снег и пахла талой водой. А еще подснежниками и пролесками, пробивающимися между растопыренных лап. И теплой землей, ласковой и мягкой, что перина, на которую мы упали вдвоем.

Запах кружил голову, будоражил инстинкты, распалял. Сладкий. Мята. Мед. И немного хвои.

А еще счастье, пьяное, терпкое.

Счастье-дурман. Жаль, короткое.

Утро принесло головную боль и новую роспись на теле. Человеческое тело слабое по сравнению со зверем. Но за годы я сделал его выносливым. Почти звериным: гибким, сильным. Научился выносить любую боль. Не чувствовать холода, голода. А еще двигаться так, как может только хищник.

Я потерял себя, когда от меня отказались. Потерял своего льва и огонь перестал быть мне другом. Я смирился. Поначалу злился. Казалось, весь мир был несправедлив ко мне.

Не весь. Был брат, которому было плевать на род и то, что я оказался не нужен собственной семье.

Клан Накари не прощал ошибок. А я наделал их бесову дюжину. И сам стал такой ошибкой. Лука единственный, кто принял меня таким, как есть: сломленным, но не сдавшимся.

Отец ждал, что я вернусь. Приползу просить прощения. Не приполз. Вылепил себя заново. Пусть человеком. Но люди тоже могут быть хищниками.

Я научился. Зверя вернуть пытался. А кто бы не пытался? К старейшинам ходил, колдунам, гадалкам, даже к псам.

Пес и сказал, что зверя разбудит весна. Я свою потерял, кажется.

После второй ночи самка исчезла. Не приходила больше. А я звал. Оборачивался зверем, выбирался на гору. Ту самую, где все еще цвели подснежники и пролески, разукрасив склон бело-синими цветами.

Звал. А в ответ лишь луна смотрела своим желтым глазом и смеялась надо мной, бестолковым зверем. А самка не отзывалась.

Зато появилась Ради. Мятная девочка с белыми волосами и глухой тоской в разноцветных глазах.

Она сидела за столиком в маленьком кафе у подножия той самой горы и размешивала ложкой чай. Смотрела в окно, задумчиво кусая губы.

Я сел напротив, не сводя глаз с ее тонких пальцев, сжимающих серебряную ложечку, а она вдруг сказала с тихой улыбкой:

— А я весну люблю. Весна пахнет подснежниками. А вы любите весну?

Кивнул, глядя в ее блестящие глаза.

Моей весной была она.