И обонял Господь приятное благоухание - Жак Шессе Страница 16

Днем, спустя несколько часов, я вспомнил об этом утре с чистым ароматом, с ощущением невесомости, со струящейся красной листвой на фоне голубого неба. Я спустился на равнину по пологим ступеням, и передо мной открылся прекрасный вид, легкий, золотистый, на фоне которого тянулись вверх струйки дыма от костров путевых обходчиков или дровосеков, и я представлял себе запах их костров среди травы и деревьев.

Мне все больше и больше нужны эти отступления, чтобы перевести дыхание. Полицейское расследование в маленьком городе всегда вызывает страшное волнение. Родители Биллями подали в суд. Следы побоев и раны, насилие, отягчающие обстоятельства. Случай с Жюльенной Биллями, которой минуло семнадцать лет, не подпадал под обвинение в похищении детей. Против Марии Елены Руиз, владелицы бутика, в котором произошло преступление, было начато следствие. Меня несколько раз допрашивал судья. Не слишком большой ущерб. Жюльенна Виллями? Мы были едва знакомы. Виделись в мясной лавке. Мария Елена Руиз? Старая знакомая, прихожанка. Раны, нанесенные кнутом? Я в этом не участвовал. Даже не был свидетелем. С удивлением узнал об этом после трагедии. Мне задали несколько вопросов о бесконечном хождении ко мне поздно вечером и по ночам разных дам и барышень и о сомнительном объявлении, но это уже другая история. Частная, затворническая жизнь не имеет ничего общего с расследованием. Я должен принять меры предосторожности? И быть в распоряжении судьи? Само собой разумеется. Это в порядке вещей. Во всяком случае, запах в кабинете этого судьи невыносимо пресный: невыразительный затхлый запах плесени и пресной слюны. Впрочем, все здание полиции пахнет плесенью, рутиной, самодовольной трусостью. Опасность грозит мне не отсюда. Давайте безмятежно наблюдать за тлением тел, за разрушением города, за разложением мяса в лавке Виллями с уже позеленевшими кровавыми прожилками, за тем, как рухнут тела хозяйки и ее дочери, как осунутся прекрасные клиентки под натиском желанной язвы. Посмотрим на разрушение телесной пышности. Да сгинут довольство и тщеславие. Пусть самые прекрасные тела растают в вязкой пустоте, пусть прекрасные груди одряхлеют и обвиснут, как обветренные сосиски, выставленные на прилавках некоторых мясных лавок; пусть надменные животы изрыгают, а другие животы пухнут. Пусть вагины, исполненные изысканных и сокровенных ароматов, зияют, как зловонные ямы. Пусть сок вагин истекает, как гнилостный гной в морге.

Вот о чем я мечтал и что грустно и озлобленно говорил себе, сидя в маленьком городе, парализованном скандалом и клеветой. Вот какой грязью и мерзостью я дышал вместо того, чтобы вдыхать изысканные ароматы гладких изгибов и елейных дырочек моих рекламодательниц. Так как мне пришлось порвать с галантными объявлениями и ответами, с невинной спекуляцией человеческой миррой, фимиамом подмышек и ртов, амброзией сжимаемой в объятиях груди, пряностями ложбин, пахнущих шербетом от возбуждения, с бедрами, лоснящимися от мяты, с молочными ногами между моих ног. И в ожидании я смотрю, как загнивает город. Следствие продвигается быстро, в лавочках судачат все громче, пресса подогревает пыл, порча распространяется: дорогие рекламодательницы, скоро мы снова увидимся.

Чем же стала на этих развалинах память о Роже́ Вайане и что говорит его призрак, витающий над городом?

Он говорит, что я не прав, зря вообразил себя судьей, он говорит, что зло таится в этом несчастном маленьком городе и что на нет и суда нет, поэтому важно только удовольствие, которое побеждает. Он говорит, что я должен интересоваться удовольствием, а не рассматривать руины. Он говорит, что рекламодательницы — бездонные кувшины наслаждения, и добавляет, что Жюльенна Виллями не пострадала и даже не больна, что ее родители ведут себя как подозрительные сутяги, и когда настанет время, более спокойное, безмятежное, они заплатят за свое высокомерие собственников. Он говорит, что Мария Елена Руиз — лакомый кусочек, которого я не должен себя лишать. Он напоминает, что этот лакомый кусочек был открыт лично им и Лизиной и что было бы грустно, было бы очень жаль, если бы я уступил столь лакомый кусочек кому-то еще. «Помни, мой дорогой мальчик, что откладывать нельзя. Упущенное удовольствие — потерянное удовольствие. Разве я мало тебе это говорил?» Я слышу смех Роже, его безапелляционные приказы, его резкий голос, я вижу его хладнокровный и добрый взгляд, я вдыхаю его теплый, сухой запах, который вновь придает мне силы.