Моя и точка! - Алекс Чер Страница 15

В маленьком гостевом домике, где он жил, явно не хватало женской руки. Ия отметила это скорее машинально: разбросанные вещи, незаправленная постель, грязная посуда. Но Марко это ничуть не смутило, когда он усадил её за стол и одним широким жестом смахнул с него всё, что там валялось в мусорное ведро, протёр рукавом.

— Моя бабушка говорила, — доставал он с холодильника бутылки. — «Когда у меня болит желудок, я пью ракию. Когда ноги — пью беванду. Когда руки — гемишт». Как-то её спросили: «А когда вы пьёте воду?» «Воду? — удивилась она. — Нет, так больна я никогда не была!»

Ия улыбнулась.

— А что такое беванда?

— Красное вино с негазированной водой. Его пьют в основном в Далмации, — сполоснул он и поставил на стол стакан. — Гемишт — белое сухое с газированной минералкой. Но я буду поить тебя бамбусом.

Он уверенно набухал полстакана красного вина и развёл его кока-колой.

— А ты? — с сомнением взялась Ия за холодное стекло.

— Я буду ракию, — плеснул он в рюмку желтоватую жидкость из красивой бутылки.

— Ракию я знаю. Это самогонка из фруктов. Мы с родителями как-то ездили в Болгарию, нам рассказывали, что после перегонки её ещё держат в дубовых бочках.

— Точно. Это, кажется, как раз болгарская, — поставил он на стол блюдце с нарезанным сыром и поднял рюмку. — Что для хорвата пить, конечно, дурной тон. Но другой я тут не нашёл.

И он выдохнул и проглотил, не чокаясь.

Ия последовала примеру Марко, когда он уже закусывал. И не сказать, что ей не понравился бамбус. Изуверство, конечно, так пить вино. Но она слышала: в Ховатии его столько, что какое-то развести, наверно, рука и не поднимется, а вот такую столовую кислятинку — в самый раз.

Они долго говорили, пока она не спеша потягивала свой коктейль. О забавном. Хорватском. Кажется, о морских ветрах. Юго и бора. Влажный тёплый юго, приносящий дожди и головную боль. Сухая и холодная белая бора, когда в Далмации вывешивают вялить пршут. Август и Февраль.

Ие казалось она слышит шум волн, чувствует запах моря, и видит всё, о чём он говорит, рассказывая о своей Далмации: лавандовые поля, оливковые деревья, белые скалы, колючие терновники и даже каменные улочки городов. И она поняла, чего она действительно хочет для себя. Сейчас. Стать её частью. Пеной, ласкающей её берега. Тенью, затерявшейся в узких улочках. Тучей, увлекаемой борой к склонам гор.

Вдохнуть. Прикоснуться. Истаять…

— Луд, — отставила она стакан и протянула к нему руки.

Его не нужно было просить дважды. Он подхватил её на руки и жадно впившись в губы, прижал к стене.

И всё, что ей даже не снилось, в полумраке мутного сознания и маленькой комнаты стало явью.

Ию словно подменили, или спустили с цепи. Но чем больше он входил в неё резкими сильными толчками, тем больше ей хотелось ещё. Его рук, сильных, уверенных, настойчивых. Его губ, жадных, сладких, бесстыжих. Его могучего нагого тела с атласной кожей, блестящей от пота в темноте. Его неистовых ласк. Волнующих. Страстных. Жарких. И дикого рыка до которого он Ию доводил, словно заполняя собой до отказа, так плотно, глубоко, мощно он в неё входил. Таким сильнейшими спазмами оно ему отвечало. Таким пылало огнём, что затушить его никак не получалось. Да и не хотелось.

И он готов был ещё. Снова и снова насаживая её на себя, в кровь сдирая спину о жёсткую стену, стирая колени о грубый ковёр, не замечая, как грозит развалиться кровать, он нашёл самый простой и самый действенный способ сказать насколько она желанна. Соблазнительна. Притягательна. Вожделенна. Превратив её обнажённое тело в гибкий податливый воск, что искрил и плавился в его руках, отдавая тепло всей её нерастраченной страсти и свет не пригодившейся другому мужчине любви.

— Лу-у-д, — выгнулась Ия, тяжело дыша.

— Моя, — дёрнулся он, отвечая, подчиняясь спазмам её тела, последними толчками. И поднял Ию, чтобы сказать ей это, глядя в глаза. — Ты — моя!