Враг моего мужа - Лина Манило Страница 13

Злата

Дверь распахивается так неожиданно, что я не успеваю никуда спрятаться. Так и замираю в коридоре, просторном и холодном, в котором каждая деталь — грубый кирпич, стекло и хром. Никакого тёплого дерева, ничего, что может сделать человеческое жильё уютным.

Крымский.

Он делает шаг в квартиру, не глядя захлопывает дверь, а я смотрю в его глаза, ловлю в них вихри зарождающегося цунами. Даже пол, кажется, под нашими ногами вибрирует.

Артур бросает куда-то ключи, они с громким перезвоном падают на плиточный пол, и наступает на меня неотвратимо. Как ураган, лесной пожар, водопад — стихия, от которой не скрыться, как ни пытайся.

Да я и не стремлюсь. Где-то в глубине души знала, что ночь наша начнётся задолго до захода солнца.

Не ошиблась.

Я успела принять душ — почему-то именно эта мысль сейчас самая главная. Но она покидает меня, как и все остальные, в тот момент, когда Артур снова называет меня ведьмой и лишает кислорода поцелуем, объятиями. Просто сносит волной, сбивает с ног, и мне ничего не остаётся как обхватить его руками и ногами и впустить в свой рот его жадный и горячий язык. И он кружит там, сплетается с моим, и из груди стоны, похожие то ли на львиный рык, то ли на волчий вой.

Не понимаю, кто из нас стонет — вообще уже перестаю что-либо понимать, когда Крымский кусает мою нижнюю губу, и солоноватый привкус на языке впервые за прошедшие полгода не пугает и не вызывает тошноту.

Артур грубый и жадный, яростный и злой, невероятно горячий и обжигающе ледяной — сумасшедшая гремучая смесь, но в его руках я впервые забываю, каково было мне тогда. И кровь больше не ассоциируется с болью. Иногда она может быть и частью наслаждения.

“Вытрахай себя из меня”, — вспыхивает в голове, и кажется снова слышу это наяву.

— Артур, — выкрикиваю на грани ультразвука, ловлю губами воздух, как лишённая кислорода рыба, бьюсь в его руках, а он тянет ворот моего платья вниз, рвёт его по шву и добирается наконец-то до груди. Но не трогает её, не целует, да и освободить от белья не торопится. Просто смотрит.

— Такая светлая кожа, — бормочет, и в тоне столько предвестников порока, обещаний утянуть на самое дно, что во рту пересыхает.

Соски такие твёрдые, как камушки, они царапаются о нежное ещё недавно кружево, требуют внимания, и я ёрзаю и тихо стону.

Мне отчаянно мало взглядов.

И Крымский чувствует мои позывы, безмолвные намёки: сдавленно матерится, сминая мою грудь, а на шее снова жгучий поцелуй-укус. Моё платье изодрано, грудь под кружевом бюстгальтера настолько чувствительная, что каждое прикосновение к ней Артура отзывается сладкой судорогой внизу живота. Прикосновение и следом разряд тока. И так раз за разом.

— Идеально ложится в ладонь, — усмехается и вгрызается в мой рот болезненным, но таким необходимым поцелуем.

Мы рвём друг друга на части, пожираем, как голодные звери, а я снова мокрая — так бывает всякий раз, когда Крымский касается меня. И это пугает, потому что никогда раньше не жаждала так остро ощутить внутри себя мужской член. Ни разу, ни с кем.

Всё, что происходит между нами сейчас, всё, что происходило до — сладкая мука и яростный огонь, сжигающий нас до тла.

Нежность на грани боли и наслаждение за чертой реальности. Этого слишком много для меня, но и меньшего мне недостаточно.

— Я на всё забил, приехал сюда, — пробивается сквозь вату в ушах хриплый голос Крымского, а я пытаюсь стянуть с его плечей рубашку, разорвать ткань и злюсь, что никак не получается. Рычу, как дикая кошка, пинаюсь даже, изворачиваюсь и шиплю, а Артур сдавленно смеётся, и сжимает крепче мои ягодицы. До боли.

Я вишу в воздухе, словно меня не держит никто. Взлетаю до самого поднебесья, ловлю руками облака, и впервые всё плохое, что было до, отступает и скрывается в густом тумане. Сейчас я не разбитая на части, изувеченная чужой жестокостью Злата Романова. Не потерявшая смысл жизни женщина — опустевший сосуд, из которого тонкой струйкой вытекла надежда. Нет.

— Я от тебя дурею, — Крымский прикусывает нежную кожу над грудью и прокладывает обжигающую дорожку поцелуев вниз. — Свалилась на голову, засела занозой, и оно внутри гниёт. Я б не справился, мне нужно было нахер всё бросить и получить тебя сейчас.

Его слова жалят, а губы касаются кожи нежно, и я задыхаюсь от эмоций, кружащих во мне, а внизу живота будто бы раскалённая лава растекается.

Сейчас, когда влажный рот смыкается вокруг моего соска, а сильные шершавые пальцы теребят второй, выкручивают его, пощипывают, я чувствую себя живой. Не грязной похотливой и испорченной, нет. Живой.

Меня выгибает дугой, простреливает где-то в основании позвоночника. Стекаю на пол, и вскоре рубашка Крымского с оторванными пуговицами улетает куда-то в сторону. Я целую его острые ключицы, слизываю с кожи солоноватый пряный вкус, вдыхаю полной грудью мужской аромат, а Артур стонет и тихо матерится, наматывая мои волосы на кулак. Вены набухают под татуированной кожей, а в глазах рябит от плотности узоров.

— Два оборота, идеально.

Сегодня я готова на всё — даже на то, чем никогда в своей жизни не занималась.

Крымский держит меня крепко, направляет без слов, и я подчиняюсь ему на каком-то глубинном уровне — на уровне рефлексов и инстинктов. Словно всё именно так и нужно было, будто бы вот так должно было быть всегда.

— Хочешь меня? — усмехается порочно, а толпа мурашек разбегается по моей коже.

И я киваю.

— Скажи мне это, озвучь чего именно ты хочешь, — он закусывает нижнюю губу, оттягивает мою голову назад, нависает сверху, и я его ледяные глаза смотрят в саму душу.

Оглаживает пальцами свободной руки моё горло, и я чувствую: ему нужно совсем немного, чтобы найти нужную точку, надавить и избавить меня от невыносимой памяти.

Но откуда-то знаю ещё одно: Крымский не сделает этого.

— Тебя хочу. Всего. Сегодня.

Слова даются мне с трудом, но я пытаюсь вытолкнуть их из себя, потому что понимаю: мне нужны они, чтобы весь мир знал, что между мужчиной и женщиной существует не только боль и унижения. Не только потери и жестокость.

Сейчас в изорванном платье, с намотанными на крупный кулак волосами я, наверное, похожа на шлюху, но плевать. Господи, как же на всё мне сейчас плевать.