Соблазнитель - Збигнев Ненацкий Страница 10

– Не знаю, – ответил я резко.

– Потому что им нужна любая правда. Или хотя бы видимость правды. Правды стереотипной.

– Почему вы мне об этом говорите? – подозрительно спросил я.

– Я трижды видел вас в Доме Гете с высокой, бледной женщиной. Сегодня вы были один. Как вы уже знаете, я тоже хожу туда часто, но вы никогда не обращали на меня внимания. Знаю, что во мне ничего особенного нет. Я бесцветный. Но чтобы вас не отпугнуть, признаюсь, что это нечто вроде защитной окраски. И прошу на меня не обижаться за то, что я признался, что я знаю об этой высокой и бледной женщине. Четыре раза в Доме Гете! Боже мой, разве такой человек не заслуживает дружбы Ганса Иорга? Дело в том, что я вел наш разговор именно так по одной простой причине: мне не хотелось вам представляться, и в то же время я не должен показаться невежливым. Не люблю говорить, кто я, как меня зовут, сколько я зарабатываю, что люблю, а что ненавижу, поскольку всякий раз, когда я заявляю, что доволен своей жизнью, что являюсь владельцем процветающей клиники, что у меня терпеливая и умная жена, хороший сын, я путешествую, наслаждаюсь прекрасными пейзажами и не отказываю себе ни в чем, я замечаю, как в глазах моего собеседника появляется неприязнь. Нам импонируют люди, о которых говорят, что «у них все получается», но мы их не любим. Неужели вы отважитесь сделать персонажем своей книги человека, у которого все получается, и он счастливо доживает до преклонного возраста? К концу жизни вы отметили бы его печатью трагедии. С какого момента Сорель перестает быть симпатичным? Когда он начинает делать карьеру. Неужели Вокульский был бы таким же милым человеком, если бы заключил в объятия панну Ленцкую, изгнал купцов-евреев, продолжал бы руководить компанией вместе с князьями и нажил бы миллионы и кучу детей? Мы обожаем влюбленных нытиков, которые терзаются сомнениями. Или таких, у которых все шло хорошо, а потом все развалилось, и они оказались на самом дне. Христу не удалось создать Царство Божье на земле. «Распни его», – кричали люди, ибо таковы правила драмы и вообще великой литературы. Иначе человеческая судьба не приобретает характера метафоры и перестает быть универсальной. А я нуждаюсь в вашей дружбе. Хочу, чтобы вы забыли, что меня зовут Ганс Иорг, что у меня терпеливая и умная жена, процветающая клиника, хороший сын, что я люблю жизнь и умею ею наслаждаться. Поэтому я вам расскажу о себе, чтобы вы не приняли меня за кичливого дурака, которому в жизни повезло и который – о ужас! – чувствует себя счастливым. Я – доктор Ганс Иорг. Запомните, врач, который видит в ваших глазах страх и, даже не коснувшись руки, знает, что у вас учащенный пульс. И все же я не считаю себя врачом по призванию. Возможно, моим призванием было бы литературное творчество, но еще в девятнадцать лет меня убедил отказаться от этого занятия отец. «Зачем тебе такая профессия?» – спросил он меня с искренним удивлением. «Потому что меня интересует человек», – ответил я гордо. Но он только пожал плечами: «Писатели мало знают о человеке. Ведь они видят человека как бы снаружи, его оболочку, рельефную имитацию. Конечно, они пытаются исследовать и душу, сферу психических ощущений, больше того, говорят, что это как раз и является предметом их изучения. Однако они судят человека по его словам и поступкам, а уже к ним приспосабливают сферу психических ощущений. Они становятся похожими на тех врачей, которых интересует лишь проявление болезни. Сколько книг, сын мой, напоминают шаманские обряды по изгнанию злого духа из существа, называемого человеком. Сколько книг в качестве предмета исследования выбирают „одержимость“ злым духом, воплощенном в фатальной женщине, несчастной любви, неискреннем друге? Немногие писатели знают анатомию человека и понимают метаболические процессы, пытаются разгадать прекрасный и так легко подверженный порче чудесный механизм человеческого тела. Сколько художников и философов противопоставляет убожество тела величию духа, так, словно тело и дух не находятся в тесном симбиозном союзе. Конечно, я говорю не о всех писателях. Некоторые из них, хотя бы Гете, интересовались не только человеком, но и природой, ибо человек является ее частью. Хорошо быть писателем, – продолжал свою мысль отец, – но начни со знакомства с анатомией человека, который должен стать объектом твоего художественного творчества. Учись, как когда-то учились великие художники. С изучения каждой мышцы. Пойми, почему человек двигает рукой так или иначе, что с ним происходит, когда он ходит, когда ест, спит, когда чувствует влечение к женщине. Что происходит в его организме, когда в нем просыпается чувство ненависти или любви». Так говорил мой отец; но, может быть, вам скучно меня слушать?

– Нет, продолжайте, господин Иорг, – ответил я, незаметно бросив взгляд на часы.

– Так вот, дорогой друг, я воспитывался в доме, где постоянно говорили о механизме человеческого тела, хотя отец больше любил художественную литературу, на память знал «Энеиду», читал в оригинале Гомера. Думаю, что он был врачом, какие сегодня редко встречаются. Отец мог часами выслушивать излияния пациентки, потом добродушно улыбался и заявлял: «Фрау Крюгер, вы рассказали мне о своих переживаниях, которые были бы достойны пера какого-нибудь великого писателя, а теперь ложитесь, пожалуйста, на этот диван и раздвиньте ноги: мы возьмем мазки из влагалища, потом сделаем анализ крови и исследуем спинномозговую жидкость. Возможно, если результаты окажутся благополучными, мы вам выпишем лекарства, и вы не будете так часто простужаться, стоя вечером у клуба, где, как вы говорите, ваш муж постоянно встречается с разными любовницами». И порой я с искренним возмущением замечал, как отец, откладывая только что прочитанную книгу, полную драматических и бурных страстей, так же добродушно улыбался, и мне казалось, что он сейчас скажет: «Все это очень красиво и трогательно, а сейчас, фрау, ложитесь на диван и раздвиньте ноги, мы возьмем мазки из влагалища, потом сделаем анализ крови и исследуем спинномозговую жидкость».

– Отвратительно, – сказал я.

– Вот именно. Я с вами согласен, – подтвердил Иорг. – Так к литературе подходить нельзя. Думаю, что так вообще нельзя подходить к человеку. Ведь это прекрасное, необыкновенное существо, так же далекое от животного, как звезда от звезды. Уже сама мысль о том, что кто-то осмелился бы взять мазки из влагалища Анны Карениной, Наны, Лолиты, Изабеллы Ленцкой, мадам Бовари является пощечиной не только хорошему вкусу, но и всему человечеству. Исследовать спинномозговую жидкость Манфреда или Конрада, Раскольникова или Жана Батиста Кламанса в поисках причины их необыкновенного поведения – это чистое сумасшествие. Да, я вижу отвращение на вашем лице. И все же у моего отца, хотя он был добрым и уважаемым человеком, иногда появлялись такие идеи, и скрывал он их только из-за большой, привитой ему с детства любви к литературе. Странно, но, хотя я и понимал, что, по сути дела, знание человеческого тела вовсе не обязательно для профессионального писателя, я все же дал себя убедить отцу и закончил медицинский факультет. Будучи молодым врачом, я начал работать в большой клинике. Был ли я хорошим врачом? Или хотя бы старался стать хорошим врачом? Нет, друг мой. Это было невозможно. Чем дольше я общался с больными, чем больший запас знаний скапливался в моем мозгу, тем сильнее становилось родившееся во мне подозрение, что все мы лишь игрушки в руках богов. Поэтому тогда мне стала близка греческая литература, где судьба человека определялась силами, существующими вне его, и никто не мог избежать своего предназначения. Ибо люди, с которыми я имел дело, были похожи на героев греческих трагедий, отмечены и заклеймены обстоятельствами, на которые они не имели влияния и иметь не могли, поскольку они разыгрались задого до их зачатия. Вот великий актер, которого в смирительной рубахе пришлось вывести со сцены, потому что когда-то, еще до его рождения, отец, возможно, в каком-то лупанарии [12], заразился сифилисом.