Враг моего мужа - Лина Манило

Удар. Ещё удар.

Больно.

Я пытаюсь закрыться, отгородиться от человека, которого когда-то любила. Человека, который сделал всё, чтобы все чувства к нему окрасились в чёрный цвет. Теперь я знаю, что он никогда ко мне ничего не испытывал, но так хотелось верить.

Не плАчу. Главное, не плакать, хотя держать себя в руках невыносимо. Я сжимаюсь в тугой комочек, абстрагируюсь от боли, но сильный толчок ботинком по рёбрам словно бы снимает с меня кожу, оголяет каждый нерв, превращает меня в кровоточащий кусок мяса.

Больно.

Я хочу закричать. Сделать хоть что-то, чтобы эта боль наконец-то прекратилась. Мечтаю умереть — лишь бы хоть так рухнуть наконец в небытие, прекратить эту кровавую вакханалию.

Но даже если я закричу, разве кто-то в этом огромном пустом доме услышит меня?

Бесполезно.

— Тварь, тварь! — муж выплёвывает слова, и они эхом над головой. Впиваются в кожу, ранят сильнее ударов. — Какая же ты бесполезная, мелкая дрянь. Уродка! Фригидная идиотка!

Он говорит ещё что-то, но я не слышу. Не могу слышать, не хочу, не собираюсь. Всего, что он уже сказал и сделал, достаточно, чтобы чаша переполнилась, и меня затопило с головой его злостью, разочарованием во мне, ненавистью.

Чужая ненависть отравляет, но и отрезвляет. И мне проще сейчас, лёжа на полу, под градом ударов, чувствовать себя дрянью. Потому что иначе можно просто не выжить.

А зачем я живу? Почему Коля просто не прихлопнет меня уже наконец-то? Пусть убьёт уже, уничтожит окончательно, тогда станет проще.

Тогда будет не так больно.

— Ко… Ко-ля, — хриплю, унижаюсь, пытаюсь достучаться до обезумевшего мужа, хочу, чтобы услышал меня, остановился. — Не-е… не надо. Пожалуйста.

Но он не слышит меня.

Больно.

Коля наклоняется ко мне, сжавшейся пружиной на полу, наматывает мои волосы на кулак и больно дёргает на себя голову. Приближается, и его мутные шальные глаза заглядывают в мои. Ищут ответов.

— Господи, какая ты жалкая тварь.... ненавижу, — он улыбается, обнажая ряд белоснежных зубов. — Кому ты теперь нужна, ущербная? Папочки твоего нет, некому тебя защитить. И денег у тебя нет. Ты бесполезная, ни уму, ни сердцу.

И снова бьёт. С размаху, со всей силы, не жалея своих суставов и моих костей.

Сейчас он похож на сбесившегося дикого зверя, почуявшего кровь. Пьяный, невыносимо злой, жестокий. Разочарованный. И это мой Коля? Человек, которому я когда-то поверила? Человек, который клялся мне в любви? Превратившийся в жестокое чудовище — ненасытного дикаря, измазанного ритуальной кровью врага.

Невыносимо.

— Блядь, зачем я вообще с тобой когда-то связался? Тварина.

Он кричит и кричит, но голос его всё тише. Меня закручивает в вихре его злобы, ненависти, и, в конце концов, перестаю хоть что-то чувствовать. Меня поглощает сладостное небытие, и нитка боли наконец-то обрывается.

И единственное, что ещё остаётся во мне — ненависть.

А потом я выныриваю из тяжёлого марева, но в первые мгновения совсем ничего не чувствую.

Не чувствую.

Не помню.

Отказываюсь помнить.

Боль, приглушённая десятками уколов, капельниц почти не беспокоит. Физическую боль успокоить легко, а вот душевную… Время капает из невидимого крана, бьётся водой о стылый гранит, и вдруг… вдруг я вспоминаю что-то. Сначала неясное, смутное, с каждой минутой оно беспокоит меня всё сильнее.

А когда вспоминаю, боль прошивает меня насквозь, вонзается под кожу ржавыми иглами.

Ребёнок. Мой ребёнок.

Скрипит дверь в палату, я дёргаюсь изо всех сил, пытаюсь дотянуться до вошедшей медсестры, тяну к ней руку, а язык не слушается — онемел. Я хочу спросить, что с моим ребёнком, мне нужно знать, жив ли он. Готова ли я к правде? Нет. Мне просто нужно знать, что с моим мальчиком всё хорошо.

Я точно знаю, что это мальчик — чувствую это.

Медсестре не больше двадцати, она круглолица и улыбчивая, но в глазах тоска.

— Тише-тише, надо поспать.

Она хлопает меня по плечу, пытается уложить обратно, успокоить. Я же рвусь вперёд, кричу, но вместо громкого звука на волю вылетает раздирающий горло всхлип. Птичий клёкот.

— Всё будет хорошо, просто поспи, — просит медсестра, прежде чем вонзить под израненную кожу иглу и влить по тонким венам очередную дозу препарата. — Откуда в людях такая жестокость?

Она причитает, говорит и говорит, и меня снова утягивает на дно моей персональной адовой воронки. Меня обкалывают, усыпляют, снова обкалывают, словно всеми силами мешают очнуться, задуматься, понять. Кажется, даже кормят через трубочку, но всё это неважно. Я хочу, чтобы мне ответили, что с моим ребёнком, жив ли он? Но всё-таки сдаюсь — ни один младенец не выдержал бы такой жестокости родного отца и безумного количества препаратов, ни один.

И на смену жгучей тоске по несбывшемуся снова приходит ненависть. И иссушающее желание отомстить, выжигающее изнутри, превращающее душу в расколотую на части пустыню.

И чего бы мне это ни стоило, я это сделаю.

Даже если придётся продать душу Дьяволу, сделаю.