Крошка Доррит. Книга вторая - «Богатство» - Чарльз Диккенс Страница 31

В то время как южное солнце для удовольствиясемьи Доррит озаряло венецианские каналы и римские развалины, а сотни и сотникарандашей изо дня в день прилежно срисовывали их в дорожные альбомы безвсякого намека на сходство или хотя бы подобие, в мастерских фирмы «Дойс иКленнэм» работа шла своим чередом, и громкий лязг железа с утра до вечераоглашал Подворье Кровоточащего Сердца.

Младший компаньон успел уже навести полныйпорядок в делах фирмы; а старший, которому теперь ничто не мешалососредоточиться на своих изобретениях, значительно расширил ее поледеятельности. Как человек одаренный, он привык сталкиваться с препятствиями изатруднениями, которые власти предержащие всячески ухитряются чинить этомуразряду преступников; впрочем, со стороны властей это не более как вполнеестественная самозашита — ведь искусство делать то, что нужно, по самой природесвоей является смертельным врагом искусства не делать того, что нужно. В этомключ к пониманию мудрой системы, за которую зубами и когтями держится МинистерствоВолокиты и которая состоит в том, что у любого даровитого подданного британскойкороны всеми способами отбивается охота прилагать свои дарования к делу: егоизводят, запугивают, ставят ему палки в колеса, натравливают на негограбителей, дерущих с него три шкуры за все, что ему требуется для работы, и влучшем случае, не успеет он хоть немного насладиться успехом, конфискуют егодобро, как будто изобретательство есть разновидность уголовного преступления.Система эта пользовалась всегда большой популярностью у Полипов, что тожеестественно: настоящий изобретатель все делает всерьез, а для Полипов ничегонет на свете страшней и ненавистней этого. Что опять-таки совершенноестественно, ибо разразись в стране эпидемия серьезного отношения к делу, в ней,весьма возможно, за короткий срок не осталось бы ни одного Полипа,присосавшегося к теплому местечку.

Дэниел Дойс не закрывал глаз на все невзгоды итяготы своего положения, но продолжал работать ради самой работы. Кленнэм,принимавший во всем самое горячее участие, служил ему нравственной поддержкой,не говоря уже о той деловой пользе, которую приносил предприятию. Дела фирмышли хорошо, и компаньоны скоро сделались друзьями.

Но Дэниел не мог забыть свое староеизобретение, то, над которым он трудился долгие годы. Да и могло ли быть иначе?Если б он был способен так легко забыть его, оно бы и вовсе не зародилось унего в голове, или он бы не нашел в себе столько терпения и упорства для егоразработки. Так думал Кленнэм, глядя иной раз, как он перебирает свои модели ичертежи и потом со вздохом снова откладывает их, бормоча себе в утешение, чтовсе-таки идея верна.

Остаться равнодушным, зная про этот труд и этиразочарования, значило бы для Кленнэма не исполнять того, что он понимал поддолгом компаньона. Сочувствие оживило в нем тот мимолетный интерес к существудела, который был вызван случайной встречей на пороге Министерства Волокиты. Онпопросил компаньона объяснить ему суть своего изобретения.

— Только будьте снисходительны, Дойс, —прибавил он, — ведь вы знаете, что я не разбираюсь в технике.

— Не разбираетесь в технике? — сказал Дойс. —Вы бы превосходно разбирались в ней, если бы захотели. У вас для этого самаяподходящая голова.

— К сожалению, она сидит на плечах профана, —заметил Кленнэм.

— Не сказал бы, — возразил Дойс, — и вамговорить не советую. Разумный человек, которого чему-то учили или которыйучился сам, не может быть полным профаном в чем бы то ни было. Я не любительокружать себя тайной. Считаю, что всякий, кто обладает названными качествами,способен судить о моей работе, получив от меня толковые и добросовестныеобъяснения.

— На этот счет я спокоен (можно подумать, чтомы задались целью льстить друг другу, но это, разумеется, не так). Убежден, чтообъяснения будут самые толковые, какие только можно себе представить.

— Постараюсь, чтобы вам не пришлосьразочароваться, — обычным своим ровным спокойным тоном отвечал Дойс.

Как часто бывает у людей подобного склада, онумел изложить и растолковать свои замыслы с той же ясностью и убедительнойсилой, какой они обладали для него самого. Трудно было не понять его —настолько логична, наглядна и проста была система его рассуждений. Ходячеепредставление об изобретателе, как о каком-то чудаке не от мира сего,решительно не вязалось с четкой уверенностью, с которой его палец путешествовалпо чертежам и схемам, методично останавливался то тут, то там, терпеливовозвращался назад, если требовалось дополнительное звено в объяснении, и толькотогда двигался дальше, когда можно было не сомневаться, что у слушателя неосталось никаких неясностей. Не менее примечательной была в нем манера оставлятьв тени собственную особу. Он никогда не говорил: я сделал то-то или я додумалсядо того-то; в его изложении выходило так, словно идея изобретения принадлежалагосподу богу, а ему только посчастливилось на нее набрести. Тут была искромность, и трогательный оттенок уважения мастера к мастерскому труду, иглубокая вера в незыблемость тех законов, что лежат в его основе.

Не один этот вечер, а несколько вечеров подрядКленнэм с увлечением слушал объяснения Дойса. Чем больше он постигал суть дела,чем чаще видел седую голову, склоненную над чертежами, умные глаза, в которыхсветилась радость и любовь к своему творению (хоть это творение двенадцатьдолгих лет служило для него орудием пытки) тем трудней было Кленнэму, болеемолодому и более пылкому, примириться с тем, что все останется втуне. В концеконцов он не выдержал и сказал:

— Дойс, вы, стало быть, оказались передвыбором — махнуть рукой, убедившись, что дело прочно погребено под обломкамитысяч других дел, или же начать все сызнова?