Московская сага. Война и тюрьма - Василий Аксенов Страница 16

Недавно произошла сенсация. Сосед Никиты с нижних нар, впрошлом крупный работник Коминтерна Зем-Тедецкий, будучи в санчасти, умудрилсяспрятать под фуфайку и пронести в барак клочок грязной газеты. Отчаянныйпольский еврей буквально рисковал жизнью ради политической любознательности.Ходили слухи, что Аристов, начальник управления Зеленлага, лично расправляетсяс нарушителями режима, и вот как раз за кражу какого-то журнала на прииске«Серебряный» вывел зека за зону и шлепнул из браунинга, как в овеянные славойгоды Гражданской войны. Так или иначе, после смены у печурки в кругу самыхнадежных людей газетенку расчистили, расправили и вдруг в красноватом мерцающемсвете увидели сообщение Совинформбюро о боях на Смоленском направлении. Данеужели это возможно? «Непобедимая и легендарная» отступает? И вся Белоруссияуже отдана, и половина Украины, и вся Прибалтика уже под немцами, и Ленинградпод угрозой? «Белоруссия – родная, Украина – золотая! Ваше счастье молодое мысвоими штыками отстоим...» Так вот что означал обрывок этой песни, долетевшийкак-то раз в зону Зеленлага из репродуктора в общей зоне!

Никита ушел тогда от печурки и лег на свое место лицом впотолок, обросший грязным барачным снегом и льдом, почему-то желтым, словно итам на него мочились. Мелькавшие в сводке имена военачальников ничего ему неговорили, за исключением, возможно, только командира мотострелковой дивизиигенерал-майора Колесника, с этим, кажется, встречались на учениях штабов, онбыл чьим-то адъютантом, уж не Гамарника ли? Значит, все, чему он столько летпосвятил, работая в Западном военном округе, пошло вразнос, разлетелосьвдребезги, если немцы уже под Смоленском, а то еще, чего доброго – газета-тостарая, – уже и за Смоленском? Он долго лежал, пытаясь настроить себя навоенный лад, вообразить свое собственное поведение в дни такого страшного нашествия,представить себя в штабе фронта или на передовой – во главе дивизии, полка,роты, увидеть себя хоть рядовым бойцом под немецким огнем, но ничего неполучалось. Все заволакивалось дикой, будто бы внутриклеточной усталостью,равнодушием, а главное, опустошающим голодом, мыслями о нескольких корочкаххлеба, которые удалось во время обеда стащить со стола раздачи и припрятать подподкладкой бушлата. Он страстно мечтал только об одном: накрыться бушлатом сголовой и немедленно сожрать эти сладостные, даже, кажется, хрустящие на видкорочки, хотя давал себе слово проявить волю, сохранить их до утра, съестьперед выходом в карьер. Да зачем, зачем проявлять волю, зачем тянуть, зачемдержать «человеческий облик», почему в конце концов не начать вылизыватьтарелки, как это делают «фитили»? Что переменит война в нашей жизни? Немцы доКолымы все равно не дойдут, геройски погибнуть за родину на поле брани неудастся.

Вокруг горячими шепотками поперек и вдоль нар дискутировализнатоки мировой политики, бывшие теоретики и практики мирового коммунизма.Никита молчал, к нему не обращались, как бы проявляя такт, как бы понимаястрадания командира РККА в этот роковой час. Все эти люди вокруг него былинастоящими, как он их про себя называл, «выживленцами». Выжить – это была их основнаязадача, не упустить ни малейшей возможности поддержать тело и дух, которые былиим нужны для каких-то будущих задач. Если попадалась где-нибудь под ногиветочка стланика, немедленно все прожевывалось до последней ниточки вместе сиголками и корой – так в организм попадали бесценные витамины. Чрезвычайнополезными считались картофельные очистки, которые иной раз удавалось подцепитьна задах столовского барака. Клубешок же подгнившего сырого картофеля считалсяподарком судьбы, он давал заряд, почитай, на целую неделю. Кто-то придумал питьсобственную мочу: она не только поддерживает тонус, но и исцеляет многиелагерные болезни. Некоторые так страстно уверовали в мочу, что стали дажесчитать, что теперь им все нипочем. Никита тоже начал пить собственную мочу,когда на ногах у него появились язвы, и, кажется, действительно помогло, язвысошли. В этот же разряд «выживательных мер», сохранения «человеческого облика»входили и бесконечные разговоры о политике, перетряхивания всех предыдущихпартийных съездов, оппозиций, групп и платформ, международных договоров иинтриг, сочинение всевозможнейших гео– и внутриполитических гипотез. Вот исейчас он был уверен: горячность, с которой обсуждался газетный клочок, была восновном направлена на ту же самую формулу: «Если – я – еще – значит – я –еще».

Между тем он лежал и с отчаянием думал не о войне, а о своемравнодушии к ней. В конце концов снова из тупичков сознания выплылоспасительное: «Если я еще с отчаянием думаю о своем равнодушии, значит, я ещене равнодушен, значит, еще жив». Он накрылся с головой бушлатом, сжевалцинготными зубами свои корочки и забылся беспросветным сном. Никакие виденияего уже во сне не посещали, все его железы молчали, будто проникала иинкрустировала его изнутри страшная колымская вечная мерзлота. В тот день,начиная третью ходку, он уже чувствовал себя безнадежно усталым, разбитым,почти полностью устраненным с лица земли, даже и с этого лица, обезображенногодиким разрезом карьера. Зеки один за другим толкали вверх на волю из наклоннойштольни тачки с породой, на мгновение выкатывались на бугорок, откуда мелькалим в лица окружающий мир, и сразу же начинали мучительный спуск на дно карьера,где раскорякой стояла безобразная драга, которая сама почему-то не копала, нодико ревела, грохотала и свистела, перерабатывая породу: вот ее-то и должныбыли питать своими тачками зеки Зеленлага.

Если уж я так устаю на третьей ходке, уныло подумал Никита,но не додумал: солнце вдруг брызнуло в лицо, распахнулся простор, воздух вошелв грудь и на мгновение встряхнул весь его смерзающийся состав; усталостьотлетела. «Если – я – еще – значит – я – еще»... Задерживаться на горбушкехолма было нельзя, сзади подталкивали, и он начал спуск, но все-таки в другомуже настроении, с надеждой снова увидеть солнце на обратном пути в штрек, апотом опять и опять, до заката, и ночь, когда упадет, будет иной, не кромешной,как обычно, а со звездами, может быть, и с луной, так и пройдет сегодня всясмена, все тридцать четыре ходки, может быть, и вытяну, может быть... А если яеще думаю «может быть», значит, я еще...

На повороте дороги, в самом крутом месте, где надо было чтоесть силы держать тачку, не дать ей покатиться и опрокинуться, чтобы непотерять права на хлебную пайку, стояли два мордатых вохровца в нагольныхтулупах. Они рассматривали номера на груди зеков и сверялись с каким-тосписком.

– Проверяют кадры, – сказал за спинойЗем-Тедецкий. – Кадры в период реконструкции решают все.

– Эй, Градов, стой! – вдруг сказал вохровец. –Бросай тачку! Кругом – марш!

Один вохровец отправился вниз, а другой повесил на плечосвое «ружжо» и пошел вслед за зеком Градовым, Л-148395.