Самовар - Михаил Веллер Страница 12

С сотого пересказа возникает такой эффект, что перестаешь слышать голос рассказчика, просто идет вообразительный ряд. Теснота – только протиснуться, железные переборки всегда мокрые от фильтрации и конденсата, свет тусклый – экономия, от вечного холода коченеешь, лодка-то не отапливается. Зато у мотористов, когда идешь в надводном под дизелями – баня преисподняя, грохочущие дизеля раскалены (потом их же, списанные с лодок, ставили на первые советские тепловозы ТЭП-1). Все грязные, заросшие, на походе никто не моется не бреется, пресная вода – только для пищи. Вентили и гайки – в слое тавота, от неизбежной ржавчины, заденешь ненароком – и сам в жирной смазке. Влажная койка еще хранит тепло и вонь чужого тела – одна на троих, лежит в них только сменная вахта, нет места: по-английски эта система так и называется – теплая койка. В дизельном они наварены прямо на блоки цилиндров: гром, тряска, духовка. Зато торпедисты все напяливают под ватники – градусов восемь, почти температура забортной воды. Торпеды в тавоте, мелом на них пишут только в кино; в щелях боеукладочных стеллажей – койки… У электриков из аккумуляторных ям – пар хлора глаза и глотку ест, на качке соляная кислота выплескивается. И поверх всего – густой сортирный дух: по боевому расписанию мочатся прямо на месте, под рифленой палубой на закругленном дне внутреннего корпуса – все равно всегда дрянь плещется. Туда же, подняв мостки настила, оправляются и по-большому, если терпеть невмочь. Всунут ты меж механизмов, и за клепаной сталью – черная бездна со всех сторон. Одно слово – гроб.

– У немцев как было? Неделя – на позиции, неделя – отпуск домой! неделя – в ремонте. А у нас? Вернулся живой, попил спирта в базе, заправил-загрузил лодку – и назад в море! Вот и сходили с ума братки. Он – тронулся, ему – симулянт? – в штрафбат!

– Вот ты и тронулся.

– А мне было от чего.

Это верно. Выстрелиться через торпедный аппарат – спасение сомнительное. Это для лодки тридцать метров не глубина, а человеку – вполне достаточно, Всплыть-то на поверхность ты всплывешь, нагрудник пробкой вверх выбросит, да при таком мгновенном подъеме кессонная болезнь тебе обеспечена – когда в лодке течь и воздушную подушку подперло до тех же четырех атмосфер. Об этом уже как бы не думают, тут лишь бы спастись из своей могилы на дне. Азот в крови вскипает, закупоривает сосуды, и помрешь ты в страшных муках… да на белом свете, на свежем воздухе.

Обмазались густо солидолом, чтоб дольше хранить тепло, честно разделили уцелевший у командира спирт по кружке: и пошли.

Жоре повезло неправдоподобно, прихоть войны – его подобрал утром плавучий госпиталь с английского конвоя, единственного живого; благо было лето и море было чисто. И доставил в Архангельск уже без рук без ног. Кессонка, некроз тканей.

И лет прошло черт-те сколько, а он все не успокоится. Следит, чтоб Маша утром не забыла завести его часы, которые висят на цепочке на спинке кровати:

Старшине первой статьи Георгию Аркадьевичу Матросову от командира 2-й дивизии подплава за отличную стрельбу. Как он их сохранил, как нигде не сперли?

Он остался в своем времени. Оно и понятно. Жизнь еще продолжается, а судьба уже кончилась. Это к нам ко всем относится.

– Знаешь, почему тебя Львом назвали, облезлого?

– В честь Льва Толстого.

– Как же. Он-то был христианин, непротивленец. Русский. А тебя назвали в честь Троцкого. Ты и по паспорту Лейба.

– Зря тебе союзники голову не ампутировали. Да его тогда и не знал еще никто, думать надо.

– А отчество – в честь Ленина, – глумится Жора.

– А твое отчество в честь кого? Гайдара? Порядочный Матросов давно жизнь за Родину отдал.

– Порядочного Баумана еще раньше водопроводной трубой по башке навернули.

– Трубой навернули, зато станция московского метро – его имени.

– Вот видишь. Он давно превратился в метро, а ты все еще здесь.

Дались им их фамилии. Но в нашем здесь пребывании можно действительно усмотреть какую-то дикую конструкцию. Словно сценические колосники в театре марионеток. Сюда тянутся все невидимые нити. Сыграно очередное представление – и рабочие разбирают под потолком очередную несущую конструкцию, раскидистую паутину тросов и штанг, отслужившую свое.

– 2 -

По российскому телеканалу идут Вести. Ведет сегодня Светлана Сорокина, наша любимая дикторша. Ее мы ждем всегда с особенным нетерпением.

– Губернатор Нижнего Новгорода Владимир Немцов отказался принять прибывшего туда с пропагандистским визитом лидера ЛДПР Владимира Жириновского, – сообщает она. – А вообще все это ерунда. Хотите лучше я покажу вам свою пизду.

Она встает за столиком – оказывается, на ней клетчатая плиссированная юбка из шотландки. Ее нижняя половина, ниже талии, неожиданно крупная, полная, тяжеловатая по сравнению со стройными плечами и небольшой грудью, с милым овальным личиком. Когда она сидит за столиком, то не кажется такой корпулентной.

С легкой своей улыбкой, чуть обозначая очаровательные ямочки на щеках, она медленно, глядя нам в глаза, поднимает юбку до пояса. Под ползущим вверх подолом обнажаются полные, золотисто загорелые бедра. Узкие черные трусики, ажурные, прозрачные, туго обтягивают выпуклый треугольник, открыто просвечивает поросль внизу живота. Животик нежный, гладкий, с глубокой звездочкой пупка.

Придерживая задранную юбку локтями, она большими пальцами поддевает с боков трусики и тихо стягивает вниз.

Показалась верхняя граница пушистых темно-русых волос, они освобожденно курчавятся над сползающей полоской ткани, и вот уже весь запретный мохнатый холмик явлен, выставлен.

Тонкая линия молочной кожи над ним отчеркнута от загара узорным отпечатком резинки. Трусики покрывают волосы на треугольнике лишь на сантиметр выше. Прикрывают только самую ее.

– Правда же так лучше, – с шелестящим придыханием говорит она, прогибаясь бедрами вперед и подавая свой тенистый треугольник. Край столика чуть вдавливается в мягкость бедер.

Бедра большие, плавные, плотно и круто округленные к талии, перехваченной собранной в жгут юбкой. Блики света играют на их выпуклостях.

Светлана покачивает бедрами из стороны в сторону, они движутся мягко и весомо. Искорки ярких электрических ламп вспыхивают в пушистом солнечном кусте между ними.

– И попку, – говорит она. – Она у меня большая и красивая.

Она поворачивается боком и отставляет зад. Нежный изгиб живота сбегает к лохматому профилю ее женской поросли внизу. А незагорелое полушарие попы круглое и большое.

Теперь она поворачивается задом, объемистые формы пышных булок безупречны, шелковистые, теплого розоватого цвета. Глубокая ложбинка между ними делит две половины вниз и вглубь, и там, в глубине ровного ромбика, отделяющего накачанные обводы ягодиц от ляжек, виден завиток русых волос.