Extremes. На пределе. Границы возможностей человеческого организма - Кевин Фонг Страница 9

К счастью, сейчас многое изменилось, хотя до сих пор площадь поражения для медицинского прогноза остается ключевой. Раньше при лечении ожогов мы подсчитывали шансы больного с помощью такого вот незатейливого приема: процент поражения поверхности тела плюс возраст пострадавшего в сумме дают вероятность смертельного исхода. По этой формуле, например, у человека 60 лет с глубоким ожогом 40 % поверхности тела не было шансов выжить (летальность 100 %). На сегодня эта формула устарела. Куда более пожилые люди с куда более серьезными ожогами ухитряются выжить во многом благодаря искусству специалистов из ожоговых центров и многочисленным страшным урокам ХХ столетия.

Интенсивная инфузионная терапия, ранняя обработка ран и своевременный перевод в специализированные ожоговые отделения позволили изменить ситуацию к лучшему. Но моим коллегам-медикам в далеком 1940 году об этом было мало что известно.

Тогда над летчиками ВВС Великобритании угроза сгореть нависала всякий раз, как они занимали место в кабине своего самолета. Именно их опыт сформировал — и продолжает формировать — предмет, задачи и цели ожоговой медицины.

***

31 августа 1940 года. Битва за Британию перешла в решающую стадию. Люфтваффе наносило удар за ударом по аэродромам Королевских ВВС, английская авиация теряла боевые машины быстрее, чем их успевали заменять, пилоты были измотаны до предела. Британские эскадрильи истребителей то и дело вылетали на юг на перехват германских бомбардировщиков, которые совершали налеты под прикрытием своих «мессершмитов». В разгар сражений воздух светился от летящих снарядов. Вместо убитого накануне Говарда Морли Старра командование 253-й эскадрильей взял на себя тридцатидвухлетний Том Глив. Смертельная опасность подстерегала летчика на каждом шагу, и все же Глив не мог не любоваться прекрасной картиной, открывающейся сверху. В тот день, вылетев с военного аэродрома Кенли в южных предместьях Лондона, он быстро набрал высоту и взмыл в чистое синее небо навстречу ослепительным солнечным лучам. К северу змеей извивалась Темза, пробираясь сквозь лондонскую застройку. На юге сверкало на солнце белоснежное побережье Кента. Прямо под ним раскинулось лоскутное одеяло «ближних графств», окружающих Лондон. Глив несся над ними со скоростью в много сотен километров в час.

Накануне во время патрулирования Глив успешно отбил атаку пяти «Мессершмитов-109» и сейчас был спокоен и уверен в себе. Получив сообщение о приближении большой группы самолетов неприятеля к аэродрому Биггин-Хилл, Глив развернул в ту сторону свое звено из трех «харрикейнов».

Прокладывая путь на север, Глив всматривался в воздух, ища противника. Неожиданно небо над ним потемнело от самолетов: бомбардировщики «Юнкерс-88» двигались колонна за колонной. Глив со своим звеном оставались незамеченными, так как держались ниже, на высоте около трех тысяч километров над землей.

Решив не дожидаться, пока немецкие стрелки откроют огонь, Глив направил свой истребитель вверх, прицелился и обстрелял из орудий пятый бомбардировщик в колонне. Кабину наполнил запах стреляных гильз, нос «харрикейна» накренился вниз от отдачи. Глив потянул штурвал, с силой вдавил педаль рулевого управления, развернулся и резко ушел вниз. Выровняв борт, он начал новый подъем, атакуя следующий бомбардировщик. Третьей жертвой он выбрал ведущего колонны, который уже заходил на снижение, готовясь сбросить бомбы. Но не успев выполнить маневр, Глив услышал, как треснуло стекло иллюминатора, и почувствовал, что в кабине резко повысилась температура.

Летчик посмотрел вниз. Правая сторона кабины была охвачена пламенем. Горел топливный бак, находящийся под правым крылом. Глив бросил «харрикейн» на крыло в тщетной надежде сбить огонь. Но пламя только разгорелось, оно уже лизало ноги летчика и подбиралось к плечам. Фанера и обивка вспыхнули мгновенно: в считанные секунды кабина Глива превратилась в пылающий факел. Алюминиевая приборная панель начала плавиться. Но посадить машину сразу пилот не мог, слишком высоко он поднялся. Оставался только один выход — катапультироваться.

Гливу мешали шланг кислородной маски, которую он не успел снять, и провода рации, закрепленной на шлеме. Он нагнулся отсоединить их, но тут же отпрянул: огонь полыхнул прямо в лицо. Кожа на руках пошла пузырями и почернела. Глив отстегнул ремни, попробовал подняться с кресла, но обессилел настолько, что не смог встать. Запертый в падающем горящем самолете, пилот задел рукоятку табельного револьвера и обрадовался: вот он, быстрый и не столь мучительный конец.

Однако оставался еще один, последний шанс. Можно попытаться открыть фонарь кабины, направить машину в пике, перевернуть кверху днищем — и попробовать катапультироваться. Глив стащил с головы летный шлем, затем из последних сил сдвинул фонарь, толкнул вперед штурвал, и тут мир вокруг него взорвался.

Глива, охваченного огнем, отбросило на много метров, он вырвался наконец на свободу и летел в разреженном воздухе, стремительно приближаясь к земле. На этот раз он нащупывал обожженной рукой не револьвер и не защелки ремней, а вытяжное кольцо парашюта.

Нашарив кольцо, Глив дернул что было сил, почувствовал, как разворачивается парашют, и наконец над ним распустился спасительный шелковый купол. На смену реву мотора и вою пламени пришла тишина. Безмятежный сельский пейзаж чуть покачивался перед глазами.

Приземление было жестким. Глив упал на бок, но каким-то образом ухитрился ничего не сломать. Освободившись от парашюта, пилот нашел в себе силы подняться на ноги. Ботинки и носки оказались целы. Но на этом хорошие новости заканчивались.

От брюк ничего не осталось, если не считать небольшого клочка, защищенного парашютными стропами. По всей правой ноге выше лодыжки кожа вздулась и покрылась волдырями. Левая нога была почти в таком же состоянии, только на бедре сохранилась относительно неповрежденная полоска. Руки с нижней стороны обгорели до локтя, с запястий и кистей свисали черные лоскуты кожи. Голова и шея тоже точно побывали в аду, глаза превратились в щелочки. От носа почти ничего не осталось.

Кое-как несчастный проковылял через поле, добрался до калитки и принялся звать на помощь. «Летчик ВВС, — прохрипел он. — Мне нужен врач».

***

Согласитесь, трудно держать в руках стакан с горячим чаем. А ведь температура чая всего на каких-то пять-десять градусов выше нормальной температуры тела. Не очень-то много, учитывая, как далеко простираются пределы человеческой выносливости. В основе ощущения, заставляющего вас скорее отдернуть руку от стакана, лежит работа умной рецепторной системы: сплетения белков, соединенных с ионными каналами, открывающимися и закрывающимися в зависимости от температуры, переводят тепловые сигналы в болевые ощущения. Казалось бы, странно, что человеку — любознательному существу, в природе которого заложен интерес к исследованиям, — поставлены такие жесткие ограничения в виде чувствительности к минимальным колебаниям температуры. Однако белки, из которых состоят тепловые рецепторы, точно так же, как и все остальныем белки человеческого тела, от пищеварительного тракта до структур ДНК, начинают разрушаться уже при температуре 45 °С — это порог, за которым в организме начинаются термические повреждения. По мере повышения температуры клетки теряют способность к самовосстановлению, кровь в сосудах сворачивается, в тканях начинаются необратимые изменения, что со временем приводит к смерти — и это при температуре около 60 °С. При горении же авиационного топлива в насыщенной кислородом среде температура может превышать 1000 °С.