О чем говорят бестселлеры - Галина Юзефович Страница 7

Самой читаемой, обсуждаемой и вообще самой роман 2013 года стал «неисторический» роман Евгения Водолазкина «Лавр», рассказывающий о средневековой Руси. В последующие годы тренд еще более заострился и сузился до русского XX века: книгами-событиями, равными «Лавру» по значению, последовательно стали «Обитель» Захара Прилепина (место действия – Соловецкий лагерь), «Зулейха открывает глаза» Гузели Яхиной (история раскулаченной женщины из татарской деревни), «Зимняя дорога» Леонида Юзефовича (Гражданская война в Сибири), «Калейдоскоп: расходные материалы» Сергея Кузнецова (русский XX век как часть XX века глобального), «Авиатор» того же Водолазкина (снова Соловки – правда, на сей раз не в качестве основного сеттинга, а как отправная точка для последующей интриги), а совсем недавно эта тенденция добралась и до массовой литературы – Юлия Яковлева стартовала с циклом детективов, действие которых разворачивается в Ленинграде сталинских времен.

Это обстоятельство не может не удивлять человека, хотя бы в детстве заставшего эпоху гласности, когда казалось, что о трагедии русского XX века слушать и читать уже невозможно просто потому, что всё необходимое проговорено миллион раз на разные лады. Однако тридцать лет, прошедшие с революционных публикаций «Огонька» и прочих флагманов перестроечной прессы, оказались в смысле переживания нашей коллективной травмы удивительно бесплодными, чтобы не сказать шизофреническими. То, что стыдливо замалчивалось в советские годы и пламенно бичевалось в годы постсоветские, внезапно вновь подернулось блеклым туманом неоднозначности. Товарищ Сталин не перестал быть кровавым палачом – этого не отрицает (во всяком случае, в открытую) даже нынешняя власть, – но внезапно обрел дополнительную личину «эффективного менеджера», поднявшего страну с колен и чуть ли не в одни руки выигравшего войну. А мучительный в своей размытости тезис «не всё так просто» стал смысловой доминантой в описании новейшей истории страны.

Проблема состоит в том, что, с одной стороны, всё действительно «не так просто», а с другой, в том, что с такой картиной мира очень сложно – некомфортно и нервно – жить. История XX века еще не успела уйти от нас достаточно далеко, чтобы мы могли без усилия сформировать отстраненный – спокойный и всепонимающий – взгляд на нее: расстояние от нас сегодняшних до наших родных, которым довелось через всё это пройти, измеряется одним-двумя поколениями, а этого определенно мало, чтобы выработать в себе здоровую безоценочность. Грубо говоря, наше недавнее прошлое до сих пор скребет и царапает, и нам остро необходимо понять, что же там такое случилось и почему так, в конце концов, вышло. Нам нужны надежные ориентиры при разговоре с прошлым, но беда состоит в том, что сейчас их нет.

Приятно было бы, конечно, провести демаркационную линию между добром и злом, объяснив себе и другим, что некие условные «мы» – очень хорошие и гуманные – на протяжении последних ста лет страдали по вине не менее условных «их» – очень плохих и жестоких. Это приятная, удобная и утешительная картина мира, но у нее есть один недостаток – она неверна. Границу между жертвой и палачом применительно к событиям советской эпохи провести едва ли возможно, потому что почти все жертвы имели в анамнезе в худшем случае немного палачества, а в лучшем – слепоту и искренние, но от этого не менее гибельные заблуждения, сделавшие палачество возможным.

Отдельная проблема, косвенным образом связанная с предыдущей, состоит в том, что всё это – жизнь под угрозой репрессий, в нищете и бесправии – сегодня уже, слава богу, довольно сложно в полной мере вообразить. Читая о 1930-х годах, начинаешь невольно верить, что всё на свете тогда было тьмой, и становится совершенно непонятно, как люди имели наглость при всём этом влюбляться, жениться, рожать детей, писать книжки и снимать отличное кино. Помню, как в юности была потрясена сообщением моей бабушки, что в ее жизни самым счастливым годом был 1939-й: она закончила школу, поступила в мединститут, у нее завязался роман с бывшим одноклассником, родители были еще довольно молоды и успешны, а все друзья – здоровы, веселы и, главное, живы. Надо ли говорить, что в тот момент бабушка виделась мне, начитавшейся «Архипелага ГУЛАГ», исчадием ада, неспособным сострадать трагедии своего народа. На самом же деле она, конечно, была просто семнадцатилетней влюбленной по уши вертихвосткой, у которой по счастливой случайности тогда еще не посадили, не расстреляли и не замучили никого из близких (всё свое она получила сполна, но уже во вторую волну репрессий – в конце сороковых).

Словом, говоря об истории XX века, мы превращаемся в человека со сломанным пальцем: во что ни ткни, везде больно. И (вот теперь мы, наконец, подходим к главной теме нашего разговора) именно литература предлагает нам сегодня спасительную шину, позволяющую зафиксировать этот несчастный палец и ощупать наше прошлое так, чтобы в плечо не стреляло. Романы о русском XX веке позволяют увидеть его с какого-то нового – очень терапевтичного и, извините за это слово, душеполезного – ракурса, внеположного категориям «хороший – плохой», «мы – они», «палачи – жертвы».

Роман Захара Прилепина «Обитель» – первый и, пожалуй, самый крупный слон этой спасательной экспедиции – несет нам весть на первый взгляд не слишком благую. Соловецкий лагерь, который Прилепин населяет представителями всех возможных видов и подвидов наших соотечественников, становится у него эдакой Россией в миниатюре. И наблюдение за этой микро-Россией не оставляет у читателя ни малейших сомнений в предопределенности и неизбежности трагедии сталинской эпохи – так тонка и практически неразличима грань, отделяющая мучителей от мучимых, так грешны и виновны люди по обе ее стороны. Виновны чаще всего не в том, за что их мучают, и чаще всего мера страданий не соразмерна их вине, но тем не менее «Обитель» ясно дает понять: история сталинских репрессий – это не история про плохих и хороших, про правых и виноватых. В ней нельзя встать на чью-то одну сторону, да и вообще – это история не про стороны, а про всеобщую вину, беду и кару.

Примерно о том же – только, пожалуй, с чуть более гуманистических позиций – рассказывает и «Авиатор» Евгения Водолазкина: герой претерпевает страшные мучения на Соловках, но претерпевает их, мягко скажем, не вовсе безвинно. Однако вина его – объяснима, обусловлена временем и даже – как ни сложно это признать – простительна. Месседж, прямо скажем, несколько пессимистичный, но вместе с тем и целительный: переварить нашу общую травму, полюбить и принять в себе не только расстрелянного или раскулаченного прадеда, но и прадеда-вохровца или прабабушку-доносчицу можно, только отказавшись от однозначного деления на правых и виноватых.

Роман «Зулейха открывает глаза» Гузели Яхиной наклеивает пластырь на другой сегмент нашей общенациональной раны, а именно – на непредставимость нормальной жизни в аду (и автоматическое признание всех, кто пытается ее жить, злодеями или их пособниками). Меж тем героиня Яхиной не просто выживает посреди ужасов коллективизации, но и ухитряется выстроить собственное маленькое – скудное и бедное, конечно, но вполне однозначное – женское счастье. Ад не перестает быть адом, но, как показывает нам опыт Зулейхи, и в нем можно выгородить для себя крошечный кусочек тепла и уюта – подобно тому как в углах заброшенных микенских дворцов археологи находят следы тесных хижин последующей темной эпохи. Ту же тему подхватывает и развивает недавний «Учитель Дымов» Сергея Кузнецова: делай свое дело, не иди наперекор собственной совести, не лезь наверх, помни об опасности – и найдешь свою дорожку в царство фей, вьющуюся между торной дорогой в ад и тернистой тропой в рай.