Мясо с кровью - Энтони Бурден Страница 60

По утрам я обычно очень злился, когда работал над «Строго конфиденциально». Бесцельная, бессмысленная ярость лишь усугублялась тем, что приходилось вставать в половине шестого или в шесть утра и торопливо записывать фразы, воспоминания и спешно воссозданные образы предыдущего вечера (и это после десяти-, двенадцати- или четырнадцатичасового рабочего дня на кухне, за которым следовало изрядное количество алкоголя). Я буквально выплевывал слова на страницу — у меня не было времени раздумывать над ними, — а потом снова бежал на работу, готовил соусы, резал мясо, разделывал рыбу, подавал ланч и так далее. Полчетвертого, две пинты пива, возвращение в Les Halles, работа на раздаче либо за стойкой, затем бар Siberia — ну или просто посидеть с официантами и напиться, не сходя с места. Потом плюхнуться на заднее сиденье такси, неудобно примостив ноги под перегородкой… вот где я проделывал большую часть работы, размышляя о том, о чем напишу завтра. Сидя у полуоткрытого окна, наполовину или в стельку пьяный, я размышлял о своей жизни, а за окном мелькал Нью-Йорк.

Тогда я жил в Морнингсайд-Хайтс, на Аппер-Вест-Сайд; чтобы отвезти меня домой, такси должно было миновать почти все лучшие рестораны — мои горести, мои радости, как поется в песне. Сплошная череда ошибок, разочарований, преступлений, предательств — больших и малых. Случайные удачи и приятные воспоминания вызывали слабую улыбку, а потом машина сворачивала, и я вспоминал все, что не удалось или пошло шиворот-навыворот. Всегда было приятно увидеть то место на Бродвее, где мы с моей первой женой продавали книги и кассеты; я радовался, что больше этим не занимаюсь — и что у нас больше нет необходимости длить наш безжалостный союз. Но все-таки я продолжал злиться — так, наверное, злится толпа. Я бесился из-за вещей, которых у меня не было и которые, с моей точки зрения, я не мог обрести.

Например, медицинскую страховку. У жены ее тоже не было. И это меня чертовски пугало: с одной стороны, болеть было нельзя, а с другой — с возрастом вероятность заболеть была все выше. Внезапная зубная боль пробивала ужасающую дыру в бюджете, превращала его в ничто. Приходилось унижаться. Умолять дантиста, сидящего в грязном кабинете на нижнем этаже, чтобы он принял оплату в рассрочку.

Рекламы автомобилей бесили, потому что у меня никогда не было машины — или хотя бы скутера. Я не сомневался, что и не будет. Казалось до смешного невообразимым иметь собственный дом. Я настолько запоздал с арендной платой и подоходными налогами, что в тех редких случаях, когда я укладывался спать трезвым, я лежал в страхе, прислушиваясь к биению сердца и отчаянно стараясь не думать о том, что в любую минуту домовладелец, правительство или вездесущие сотрудники банка могут отнять все, буквально все. «Все», впрочем, сводилось примерно к тысяче долларов в лучшем случае, впрочем, это служило слабым утешением. Спасало лишь сочетание стабильной арендной платы, неторопливого течения домашних дел, а также жены, способной общаться с системой и сохранять крышу у нас над головой. Но этот источник удачи мог иссякнуть в любую минуту.

Я боялся. Очень боялся. Каждый день, каждую ночь — всякий раз, когда задумывался, а это случалось часто, потому что ответственный человек, у которого вдобавок нет привычки к наркотикам, должен реалистично относиться к таким вещам. Напуганные часто становятся злыми, как гласит история. Столкновение с реальностью — после того как я много лет всеми силами ее избегал — приносило мало радости. Одни только шишки. Проблемы не решались сами собой. Я не мог пойти прежним путем (он был надежно перекрыт) — и двинуться вперед тоже не получалось.

Я бросил героин, метадон, кокаин, крэк… обычная история. Тем не менее я был сломлен, испуган — и сидел в глубокой финансовой яме, из которой не удавалось выбраться.

Поэтому я злился. Страшно злился.

Я злился на жену — это была давняя, глубоко сидящая неприязнь. Год за годом моя жена не работала — не хотела и не собиралась. Сильная, чертовски умная, выпускница колледжа Севен-Систерз, типичный «белый воротничок»… она давным-давно перестала искать работу. Почти за двадцать лет, после многообещающего начала, не было ничего, кроме двух-трех кратковременных подработок — она продавала книги и сортировала почту, не выходя из дому, за минимальную плату. Я не видел в этом никакого смысла и сердился. Честно говоря, ее поведение раздражало меня превыше всякой меры — я испытывал постоянную, с трудом подавляемую, затаенную агрессию, которая отравляет все вокруг. И она уж точно не исправляла положение вещей. Я просыпался и засыпал с этой мыслью, и она окрашивала мою жизнь. Я не мог с собой справиться — и не справился. Я, что было весьма предсказуемо, усугубил ситуацию всеми возможными способами.

Как сообщники в преступлении, мы были отличной парой. Но никто из нас не знал, что такое вести сознательный образ жизни.

Я злился еще и потому, что моим детским мечтам о путешествиях и приключениях скорее всего никогда не суждено было сбыться. Я знал, что никогда не увижу Париж, Вьетнам, Тихий океан, Индию и даже Рим. Я не сомневался в этом, стоя за плитой в Les Halles. По правде говоря, я стал злиться еще сильнее, когда мой босс Филипп отправил меня на неделю в Токио, на консультацию, потому что тогда-то я и понял, чего мне недостает. Как будто кто-то открыл чудесный ящик Пандоры, позволил заглянуть внутрь, в другое измерение, в другую жизнь, а потом захлопнул крышку.

Все прозрения, которые я пережил в Азии, в конце концов уже послужили сюжетами для множества посредственных фильмов. Но когда я бродил по непривычным азиатским улицам, окруженный людьми, языка которых я не понимал; когда вдыхал странные, чудесные запахи; когда таращил глаза на все, что видел, и ел то, о чем даже не мечтал… короче говоря, судьба изрекла свой приговор. Я готов был сделать что угодно, лишь бы удовольствие повторилось. (Впрочем, никто не предлагал.) А еще я в глубине души сознавал, что ни с кем не намерен делиться. Не очень приятно открывать в себе такие качества.

Я злился, потому что появился на свет; потому что мать по глупости любила меня. Потому что мой брат — не такой придурок, как я. Потому что мой отец умер.

Но разумеется, больше всего я злился на самого себя (так обычно и бывает, не правда ли?) — за то, что мне сорок четыре года и меня вот-вот выселят из квартиры. За то, что я все испортил, запорол, облажался всеми мыслимыми способами.

Пять лет назад, после ряда невероятных пугающих удач, о которых некоторые авторы могли только мечтать, я опубликовал два скверных романа, которые исчезли без следа и ни разу не переиздавались. Здравый смысл подсказал, что это мое финальное выступление в печати. И поэтому — возможно, только лишь поэтому — я даже не особенно злился. Я пережил приятное приключение, которое начал без особых ожиданий. Я сохранил за собой прежнее место работы, даже не представляя, что можно поступить иначе. Успех буквально свалился с неба и смахивал на жульническую проделку, поэтому, слава богу, я не питал никаких иллюзий и не надеялся стать «писателем». Два часа сидения за столиком в нортбриджском торговом центре Barnes and Noble (я пустился в безумный книжный тур, на свои же деньги) полностью меня исцелили.