Христианство и страх - Оскар Пфистер Страница 6

В стремлении доказать, будто они лучше поняли и воплотили религию любви, одни христиане разбивали головы другим христианам, также служившим Иисусу и желавшим быть Его учениками; часто в это вовлекались целые нации. Люди убивали, грабили, свирепствовали беспощаднее хищных зверей, – во имя Того, Кто из любви умер на кресте и смертью засвидетельствовал принесенную Им весть о любви. Конечно, в церковной истории много свидетельств искренней любви и истинного благочестия. И все же, если мерилом станет критерий, оглашенный Иисусом в Евангелии от Иоанна, – тот, согласно которому учеников узнают по взаимной любви, а не по едва уловимым различиям в догматах; если им станет Его главная заповедь о любви человека к Богу, ближнему и самому себе; если им станут слова апостола Павла, поставившего любовь превыше веры и надежды (1 Кор. 13:13), – то история христианской религии скорее похожа на чудовищное недоразумение или на аномальное отклонение от истинного христианства.

Догматическое богословие и его история, с их безжалостной приверженностью иррациональным догматам, не имеющим ничего общего с любовью, казались мне обходным маневром, предпринятым с одной целью: обойти главное в проповеди и требованиях Иисуса. Я видел, как Евангелие и доктрины Церкви повергали людей в ужас, ибо любое сомнение в них грозило сожжением на костре и адским пламенем; я сравнивал это с беспечным презрением, с которым попирали любовь Христа; и я счел это оцеживанием комара и проглатыванием верблюда.

Сперва я обрел утешение в душепопечительстве. Но я начал понимать, что традиционные методы никак не могли повлиять на некоторых из тех, кто нуждался в помощи больше всего. Я заметил это и решил, что проблема кроется в неверном психологическом отношении, – и с головой ушел в изучение психологических руководств, существовавших в начале века, но так и не нашел того, чего искал.

В 1905 году я опубликовал небольшой схематический очерк ^[24], где выразил боль и возмущение тем, что богословие бессильно ответить на вопросы, выражавшие наше самое страстное желание и наши самые мучительные нужды, – и тем, что оно не сумело донести до нас, как совершаются спасение, возрождение и освящение, ибо занималось не живой верой, а своими побочными теоретическими выкладками в формах догм и религиозной теории. Я решил, что такое отношение было совершенно устаревшим, схоластичным и далеким от истинных жизненных проблем, – а в первую очередь требовалось направить внимание на потребности и психологию каждого человека.

Но в 1908 году, когда мне предложили кафедру практического и систематического богословия – и возможность создать лучший метод для исправления ошибок, на которые я с таким рвением нападал, – я увидел, и как раз в нужный момент, что программу действий проще разработать, нежели воплотить, и что я сам не могу исполнить того, чего требовал от богословия. И более того, я понял, что дальнейшее изучение книг лишь уведет меня еще дальше от цели. И потому я отверг предложение, как отвергал его еще много раз. И все сильнее в моей душе крепло желание сделать то пастырское служение, которому я был ревностно предан, некой основой, позволяющей обрести новое понимание духовной жизни и тех странных превращений, которые претерпела эта жизнь – тех, которые привели к разительному искажению Благой Вести Иисуса. В то же время я искал новые средства, которые позволили бы более действенно, нежели прежние, исцелить недостатки религиозной и нравственной жизни и дать доступ христианской любви даже там, где раньше не получалось. Я счел, что лишь общение с людьми даст мне необходимый материал.

Через несколько недель после того, как я первый раз отказался от должности университетского профессора, я познакомился с психоанализом Зигмунда Фрейда. Я не мог согласиться с философскими взглядами, лежащими в его основе, – изначально материалистическими, а впоследствии тяготевшими к агностицизму, – но почувствовал, сколь притягательны некоторые из его строго научных положений. То, что причиной всех неврозов является конфликт с совестью, вытесненный в сферу бессознательного, и его можно вывести на свет, аккуратно применив метод ассоциаций и интерпретаций; и то, что точно так же можно совладать с губительными неосознанными противоречиями, способными оказать сильнейшее влияние на религиозную и нравственную жизнь, – это казалось мне открытием первостепенной важности. Я тотчас же применил новые знания в практике душепопечительства и, к радости своей, понял, что могу находить факты и оказывать помощь, и с тех пор этот способ ни разу меня не подводил. Изучение страхов и неврозов навязчивых состояний – и их воздействия на религиозную и нравственную жизнь, – раскрыло мне глаза на важнейшие комплексы явлений и управляющие ими законы.

Я начал понимать причины, неизбежно ведущие к крайним проявлениям религиозной эксцентричности, – равно как и к ценным новым результатам. Я увидел, как одни и те же условия и законы эволюции приводят к появлению галлюцинаций – как связанных с религией, так и не имеющих к ней никакого отношения; я по-новому, с психологической точки зрения, взглянул на разные ортодоксальные учения, в том числе и христианские, с их страхом перед непонятными писаниями и с их почти неуловимыми отличиями в обрядах; я оценил значение мистицизма, галлюцинаций, вдохновения, говорения языками и многих других проявлений набожности, истоки которых прежде были скрыты для меня завесой тайны. Я понял, сколь неизбежно невроз влиял на веру набожных христиан, пока те наконец не обретали черты, поразительно свойственные невротикам. Я увидел, что чувство утраты любви, которое возникает и у неверующих, страдающих неврозом навязчивых состояний, у невротиков религиозных должно неизбежно сопровождаться чрезмерным, невероятно сильным акцентом на догме, – и этот акцент ведет к формализованному догматическому фетишизму, а догма полностью обожествляется, после чего христианство часто, а может быть, и почти всегда превращается из религии любви в религию страха и ревностного поклонения догматам, а Бог перестает быть любящим Отцом Небесным и становится суровым догматиком, в глазах которого неверное толкование догмы – преступление и заслуживает кары в виде костров и вечных мучений в аду, в то время как сам Бог не только прощает, но и требует позорнейших преступлений против любви, куда входили убийства ведьм и кровопролитнейшие войны за веру. Особенно это проявлялось в темные века христианских неврозов. Невроз искажает саму веру христианина, при определенных условиях он должен исказить ее неизбежно; и когда то же самое происходит с массами, эффект накрывает целые Церкви – и Протестантскую, и Католическую в равной мере. И наоборот – искаженное, невротическое христианство порождает невроз как у отдельных людей, так и у масс. Говорят, хуже всего, когда испорчены лучшие – и для христианства это особенно верно.

Но и освобождение религии от невротических черт происходит так же, как и исцеление неверующих невротиков – через восстановление любви и возвышение ее до уровня жизненной доминанты. Вся история Израиля повествует о непрестанной череде все возрастающего страха и невротических состояний, которые сильно ослабевали – и были почти устранены Иисусом – благодаря открытию или проявлению любви. При этом часто, а может, и всегда, происходит обращение к пережитому опыту божественной любви. Это согласуется с аналитическим методом, и меня все больше поражали аналогии между религиозным развитием с его преодолением страха – и научно совершенной системой психоанализа. Фрейд великолепно осветил психологию толпы, и в 1921 году это дало моим исследованиям неоценимый импульс.