Просвещение продолжается. В защиту разума, науки, гуманизма и прогресса - Стивен Пинкер Страница 41

В любом случае этот мысленный эксперимент не имеет смысла, поскольку в реальности Салли почти наверняка счастливее Саиды. В противовес бытовавшему ранее мнению, что осознание богатства соотечественников заставляет людей постоянно обнулять показания своего внутреннего измерителя счастья вне зависимости от того, как хорошо живется лично им, в главе 18 мы увидим, что богатые люди и люди из богатых стран (в среднем) счастливее, чем бедные люди и люди из бедных стран ^[285].

Но даже если люди делаются счастливее, когда возрастает их личное богатство и богатство их страны, не становятся ли они несчастнее от того, что окружающие все равно богаче их, то есть от того, что растет экономическое неравенство? В своей нашумевшей книге «Дух равенства: почему более высокий уровень равенства делает общества сильнее» (The Spirit Level: Why Greater Equality Makes Societies Stronger) эпидемиологи Ричард Уилкинсон и Кейт Пикетт утверждают, что в странах c более высоким неравенством выше показатели убийств, численности заключенных, подростковых беременностей, детской смертности, физических и психических заболеваний, социального недоверия, ожирения и употребления наркотиков ^[286]. Экономическое неравенство – причина всех этих бед, пишут они: неравенство в обществе заставляет людей чувствовать себя так, будто они участвуют в состязании, где победителю достается все, а проигравшему – ничего. Этот стресс расшатывает психику и склоняет к саморазрушению.

Теорию духа равенства называют «новой левой теорией всего», и она так же сомнительна, как и любая другая теория, которая перескакивает от клубка корреляций к единой причинно-следственной связи. Для начала: неочевидно, что в состояние конкурентной тревоги людей вводит факт существования Джоан Роулинг или Сергея Брина, а не реальных соперников в частной борьбе за профессиональный, любовный или социальный успех. Хуже того, экономически эгалитарные страны, такие как Швеция или Франция, отличаются от стран с сильным расслоением вроде Бразилии или Южной Африки по многим другим показателям, помимо характера распределения доходов. В эгалитарных странах среди прочего выше уровень богатства и образования, лучше работают правительства и более однородна культура, поэтому приближенная корреляция между неравенством и счастьем (или любым другим социальным благом) может свидетельствовать лишь о том, что существует много причин, по которым в Дании жить лучше, чем в Уганде. В своем анализе Уилкинсон и Пикетт ограничились только развитыми странами, но даже внутри этой группы корреляция оказывается очень зыбкой и зависит от выбора конкретных стран ^[287]. Богатые государства с глубоким расслоением, например Сингапур и Гонконг, часто социально здоровее более бедных стран с меньшим уровнем неравенства, в частности бывших коммунистических стран Восточной Европы.

Самый большой урон теории духа равенства нанесли социологи Джонатан Келли и Мэрайя Эванс, которые опровергли причинно-следственную связь между неравенством и счастьем в своем ведшемся на протяжении трех десятилетий исследовании 200 000 человек из 69 стран ^[288]. (В главе 18 мы рассмотрим, как измеряются счастье и удовлетворенность жизнью.) Келли и Эванс следили за неизменностью факторов, достоверно влияющих на уровень счастья, таких как ВВП на душу населения, возраст, пол, образование, семейный статус и религиозная принадлежность; в итоге они установили, что теория о несчастье как следствии неравенства «терпит крушение, натолкнувшись на факты». В развивающихся странах неравенство не погружает людей в уныние, а, наоборот, воодушевляет: чем выше уровень неравенства, тем люди счастливее. Авторы предполагают, что, сколько бы люди ни испытывали зависти, тревоги по поводу своего статуса и относительной депривации, в бедных странах с высоким уровнем неравенства эти чувства с лихвой перекрывает надежда. Неравенство видится жителям этих стран символом возможностей, знаком того, что образование и другие способы продвинуться выше по социальной лестнице могут привести к успеху их самих или их детей. В развитых же странах (кроме бывших коммунистических) неравенство вовсе не сказывается на счастье. (В бывших коммунистических странах ситуация двойственная: неравенство тяжело переносится старшим поколением, которое выросло при коммунизме, но помогает молодым или же безразлично им.)

Такая неоднозначность влияния неравенства на человеческое благополучие подводит нас к еще одному заблуждению, характерному для участников этой дискуссии, – смешению неравенства и несправедливости. Многие психологические исследования показывают, что люди, в том числе дети, предпочитают, чтобы неожиданная выгода равномерно распределялась между всеми причастными, даже если в сумме всем достанется меньше. Такие результаты заставили некоторых психологов предположить существование некоего синдрома, названного ими «неприятием неравенства», – стремления к распределению богатства. Однако в своей недавней статье «Почему люди предпочитают неравные общества» (Why People Prefer Unequal Societies) психологи Кристина Старманс, Марк Шескин и Пол Блум по-другому взглянули на эти исследования и обнаружили, что людям больше по душе неравное распределение, как среди участников эксперимента, так и среди граждан своей страны, если им кажется, что это распределение справедливо: если дополнительные надбавки достаются самым усердным работникам, самым заботливым помощникам или даже случайным победителям честной лотереи ^[289]. «Пока что нет доказательств, – заключают авторы статьи, – что дети или взрослые однозначно склонны к неприятию неравенства». Людей устраивает экономическое неравенство, когда их страна представляется им меритократической, и они возмущаются, если им кажется, что это не так. Различные версии причин экономического неравенства волнуют их больше, нежели сам факт его существования. Это позволяет политикам легко стравливать людей друг с другом, просто указав пальцем на тех, кто нечестно получает больше положенного: жирующих на социальных пособиях, иммигрантов, внешних врагов, банкиров или богатых, причем нередко эти группы ассоциируются с определенными этническими меньшинствами ^[290].

В дополнение к гипотезам, что экономическое неравенство оказывает воздействие на психологию отдельно взятых людей, его связывали с еще несколькими общественными проблемами, такими как экономическая стагнация, финансовая нестабильность, отсутствие межпоколенной мобильности и продажность политической системы. Эти отрицательные явления требуют к себе самого серьезного внимания, однако и здесь можно усомниться, что с неравенством их связывает не корреляция, а отношения причины и следствия ^[291]. Как бы то ни было, я полагаю, что стремиться изменить коэффициент Джини как корень множества социальных бед куда менее эффективно, чем искать решение каждой проблемы по отдельности: инвестировать в исследования и инфраструктуру для выхода из экономической стагнации, упорядочивать финансовый сектор для уменьшения нестабильности, увеличивать доступность образования для поощрения экономической мобильности, повышать прозрачность избирательного процесса, реформировать финансирование предвыборных кампаний для борьбы с излишним политическим влиянием богатых и так далее. Воздействие денег на политику особенно опасно, поскольку оно способно извратить любой правительственный курс, но это не та же самая проблема, что экономическое неравенство. В конце концов, при отсутствии реформы избирательной системы самые богатые жертвователи будут иметь свободный доступ к политикам вне зависимости от того, достается ли им 2 % национального дохода или 8 % ^[292].