В шаге от вечности. Как я стал киборгом, чтобы победить смерть - Питер Скотт-Морган Страница 3

Каждому человеку от рождения дано право изменить мир.

К этому выводу я пришел к своему шестнадцатому дню рождения, и мне нравилось думать, что добиться перемен можно, только нарушая правила; однако детали этого плана от меня ускользали. Если бы однажды в мае, в торжествующе солнечную среду, в разгар дня я интуитивно не взбунтовался, сегодня меня и на свете бы уже не было.

Поэтому начать стоит с бурного выражения благодарности директору моей школы (забавно, что я никогда не ценил его ни как преподавателя, ни как личность). Он явно видел во мне надругательство над Богом и человечеством. Однако надо отдать ему должное: не вмешайся он тогда, сейчас я был бы полноправным членом Истеблишмента. Мертвым, правда.

Все началось примерно в 12:28, у нас как раз заканчивался урок родного языка. Стоя возле древней парты, я изливал свою точку зрения на одноклассников, которым зачитывал свое эссе «О будущем».

Наш учитель, такой же древний, как парты в его кабинете, улыбался мне и ободряюще кивал. К счастью, он уже поставил мне высший балл, сопроводив его эмоциональным примечанием: «Феноменальное воображение. Слава небесам, ваши прогнозы – только фантазии!» Похоже, он немного упустил из виду, что я писал не фантастическую повесть, а эссе. Честно говоря, мама моя, кажется, допустила ту же ошибку, сохранив из всех моих сочинений именно это: я нашел его после ее смерти.

– …мой мозг будет связан с электронным мозгом, и этот объединенный разум будет сильнее, чем просто сумма его частей. В финале процесса пять моих…

Прозвенел звонок, знаменующий начало обеда. Никто не сдвинулся с места: звонок – для учителя. Легким взмахом руки он велел мне продолжать.

– В финале процесса пять моих чувств будут дополнены мириадами электронных компонентов, и сама моя человеческая сущность эволюционирует. Я не буду более управлять автомобилем или гигантским лайнером – я буду этим автомобилем, я буду этим лайнером. – Я поднял взгляд на учителя в знак того, что закончил.

– Потрясающая фантазия, Скотт. Еще немного, и вы станете пророком научной фантастики! Очень хорошо, – он обвел взглядом замерший в ожидании класс. – Все свободны.

– Ну ты и выпендрежник, – проворчал никогда не любивший меня Симпсон, вставая из-за парты слева. – Все спер из «Доктора Кто».

Симпсону я никогда не нравился. Складывая вещи в ящик парты, я парировал:

– Вообще-то в «Докторе Кто» с момента появления сериала в эфире, в 17:15 23 октября 1963 года, не было ни одной серии, хоть отдаленно напоминающей теорию, которую ты сейчас услышал.

– Честно? – переспросил, догоняя нас на выходе из класса, худенький невысокий Коннор, который каким-то чудом умудрялся дружить с обоими.

Коннор мне нравился. Даже очень.

– Иногда ты ведешь себя как придурок, – продолжал Симпсон.

– Бывает такое, – подтвердил я. – По нескольку раз в день, – и улыбнулся Коннору достаточно самоуверенно, чтобы мне сошла с рук следующая фраза:

– Присоединяйся, если захочешь…

Коннор улыбнулся в ответ: кокетливо, польщенно, но не слишком, будто поддразнивая меня. Потом закатил глаза (зеленые, очень красивые).

– Podex perfectus es! – произнес он таким тоном, каким обычно говорят «я люблю тебя». Увы, сказал он «ну ты и задница!», только на латыни.

– Podex perfectus habes! – тепло ответил я, рассчитывая одновременно исправить ситуацию и похвастаться знанием латыни. «А у тебя – идеальная задница».

– Ну ты педик, – парировал Коннор с улыбкой.

– Да он увечный, – вмешался в разговор Фостер, парень на пять сантиметров выше меня, идеально сложенный для хорошей драки. Именно поэтому я всегда относился к нему уважительнее, чем он заслуживал. Не в последнюю очередь потому, что Фостер предпочитал в качестве аргументов кулаки.

Впереди у нас была вся большая перемена, так что я хотел отделаться от одноклассников и пойти по своим делам. Миновав огромные двустворчатые двери в конце главного коридора, я покинул большой зал из красного кирпича, так похожий на церковный придел, и оказался на залитом солнцем дворе. Прямо передо мной тянулись десятки теннисных кортов, за которыми можно было различить уходившие к горизонту ухоженные газоны. Справа, за рядами лабораторий, такие же газоны упирались в крытый бассейн. Позади, по ту сторону большого зала, – Уимблдон-Коммон, большое открытое пространство. Я принимал как должное, что школа Кингс-Колледж, где я учился, возвышалась во всем своем краснокирпичном великолепии над домами самого дорогого квартала в Уимблдоне, где жили люди с достатком выше среднего.