Данте, который видел Бога. «Божественная комедия» для всех - Франко Нембрини Страница 26

[Все, что я увидел, ускользает, почти совсем исчезает из моей памяти, но я чувствую, как в мое сердце нисходит сладость от этого видения; как снег тает на солнце, как уносит ветер листья с пророчеством из пещеры.]

Вне всякого сомнения, это восхитительный поэтический образ, но не намек ли это на что-то большее? Иными словами, Данте описывает, как он сам говорит, видение, которое не было запечатлено во всем его совершенстве, во всей его полноте. И чтобы объяснить его, он прибегает к образу сибиллы. Сибиллы тоже возвещали, предсказывали, и одно из этих пророчеств, скорее всего, было известно Вергилию и воссоздано им в «Четвертой эклоге».

Возможно, сибиллы играли более важную роль, нежели мы думаем; о них часто говорили великие средневековые мыслители, они часто фигурировали в произведениях искусства. Пример Вергилия открывает нам весь античный мир, греческий и римский, где находилось место множеству оракулов, среди которых были и сибиллы. Какой же была их таинственная роль?

И самое важное: какими их видел и что думал о них средневековый мир?

Великие мыслители Средневековья считали, что двенадцать сибилл сыграли важную роль в Божьем замысле спасения человека, поскольку они предсказали пришествие Спасителя и призывали людей обратить сердца к Богу, обещавшему спасение. Многие сопоставляют их с пророками Ветхого Завета (в произведениях искусства сибиллы всегда изображены рядом с ними), но с той разницей, что они не принадлежали к богоизбранному еврейскому народу, и поэтому их пророчества не могли войти в канон Священного Писания.

Однако многие выдающиеся христианские мыслители Средневековья, начиная с блаженного Августина, сходятся во мнении, что некоторые пророчества сибилл указывали на пришествие Христа и на Его Страсти. Поэтому Августин даже обвинял римлян в неверии: ведь они, прибегая к помощи сибилл и общаясь с еврейским народом, тем не менее не пожелали поверить в единого Бога, поскольку это привело бы к отказу от их многочисленных языческих культов. Для Августина — это отречение от Бога, особенно если уже существовало обещание спасения.

Через несколько веков святой Фома Аквинский подтвердит сказанное Августином, говоря о неявном, «имплицитном откровении». Мы не можем знать, как это происходило, но святой приписывает главную роль пророчествам сибилл и ссылается на Августина. Таким образом, значимость сибилл единодушно утверждалась крупнейшими христианскими мыслителями: Блаженным Августином, Фомой Аквинским, а также Бонавентурой. Вероятность того, что они оказали влияние на мировоззрение Данте, чрезвычайно велика.

В свете всего сказанного очевидно, что, согласно средневековым представлениям, на которых взращен Данте, не только в произведении Вергилия, но и во всей культуре того времени существовало некое таинственное, но реальное христианское предвосхищение, исходящее, главным образом, от сибилл, которому многие не верили — это был их свободный выбор. Сам Вергилий, как мы знаем из «Энеиды», был избранным собеседником Кумской сибиллы. Поэтому вина его, согласно Данте, заключалась в том, что он не захотел довериться известному ему от сибиллы возвещению, обещавшему спасение мира. Однако в это поверил Рифей, что сокровенным образом привело его в рай.

Сделаем третий, последний шаг на пути нашего исследования: коснемся вопроса мудрости. Следует отметить, что в песни четвертой «Ада» много внимания уделяется великим поэтам и философам древности. Зачем призывать на суд их мудрость, почему Данте так много говорит об этом? Неужели для того, чтобы наказать своих любимых авторов? Естественно, возникает вопрос: имеет ли все это какое-либо отношение к тому, о чем мы говорили, к возможности уверовать прежде пришествия Христа?

Я хотела бы сделать небольшое лексическое пояснение, чтобы еще раз подчеркнуть, насколько важно для Данте понятие веры (мы уже сказали, что в «Божественной комедии» Данте взвешивает каждое слово, и частотность их употребления или место в строке всегда что-то означает). Если сосчитать, сколько раз в этой песни употребляется слово честь, вы заметите, что оно (в разных его формах) повторяется восемь раз. Из чего я делаю вывод, что вера, такая, как мы ее описали, и честь, то есть то, что мы воздаем Тому, Кого признаем нашим Богом, тесным образом связаны. Тем более что в этой главе почитание никогда не связано с Богом, почитание объединяет души в лимбе, это своего рода аура песни. При первом своем появлении Вергилий может показаться несколько надменным, и мы увидим, что, к сожалению, так оно и есть. Мантуанец говорит: «Нас связывает титул величавый, почтив его, они, конечно, правы»^[81]. Я спросила себя, можно ли в других главах поэмы обнаружить что-то подобное среди душ (разумеется, за исключением проклятых), причастных к духовному восхождению Данте? То есть можно ли найти душу, которая воздавала бы честь себе, а не Богу? Таких душ нет. На мой взгляд, это факт, заслуживающий внимания и подтверждающий, что поведение Вергилия характерно и свойственно общей атмосфере лимба, тем мудрецам, которые и там продолжают утверждать человеческое величие друг друга.

Кажется, что Данте спрашивает: «Кому мы должны воздавать честь?» И затем, показав, как почитают духи великих мудрецов, продолжает: «Кому воздавали честь великие поэты и философы Античности? Богам, самим себе? Как это происходит в лимбе?» Я полагаю, что это важный вопрос. Если вдуматься, мудрость этих великих была их привилегией, путем для познания Истины, уникальной способностью улавливать сокровенную природу человека, естественным образом приводящую его к потребности в таком Боге, Который шел бы к нему навстречу. Вспомним хотя бы о Платоне, который предчувствовал необходимость единобожия и откровения^[82].

Такое знание природы человека, одухотворенное возвещением о будущем спасении, должно было бы привести мудрецов на путь веры, как это случилось с Рифеем. Но, согласно Данте, этого не произошло, и потому они не заслужили надежды и вечного созерцания Бога. Как скажет Вергилий в песни седьмой «Чистилища»: «Без правой веры был и я, Вергилий, / И лишь за то утратил вечный свет» — нет иной вины, кроме этой, я не имел веры.