Что за рыбка в вашем ухе? - Дэвид Беллос Страница 17

Языковеды отличают грамматически и лексически приемлемые предложения от неприемлемых, обращаясь к интуитивным оценкам носителей языка. Знание носителя — критерий, который чаще всего используется для определения того, что именно должна объяснять грамматика языка. Может показаться очевидным, что Jill loves Jack ^[24] — это предложение на английском языке, а Jill Jack loves — нет и что грамматика английского языка должна объяснять, почему первое приемлемо, а второе — нет. Но если при определении, что такое английский, полагаться лишь на мнение носителей, то процесс составления грамматики английского языка приобретает свойства порочного круга. Мы-то как оцениваем, владеет ли человек языком как родным? Только обращаясь к грамматике, составленной на основании отзывов носителей. Однако не существует безошибочного способа отличить носителя от неносителя. Чаще всего мы даже не проводим никакого формального тестирования — просто верим на слово. И в результате часто ошибаемся.

Иными словами, англоговорящие не могут с уверенностью сказать, усвоил ли их собеседник английский с молоком матери, выучил его в школе или еще как-то. А если речь идет о письменных текстах, то отличить носителей от неносителей еще труднее. Когда я говорю по-французски, меня иногда принимают за француза. Но я не носитель французского в обычном смысле: я выучил французский в школе на уроках тихого и кроткого мистера Смита. Когда французы изумленно восклицают: «А я думал, что вы француз!» — я по-прежнему краснею от удовольствия, как отличник, которым был когда-то. Но на самом деле эти льстецы хотели сказать не что я свободно говорю по-французски, а что они сочли мою речь признаком конкретной национальности. Национальность как раз одна из немногих вещей, которая дается человеку при рождении — либо из-за национальности родителей (по праву крови, jus sanguinis), либо из-за места рождения (по праву почвы, jus soli) ^{33}. Относительно короткая история европейских национальных государств, основанных на общности языка, привела к путанице между языком и национальностью, а также между родным языком и страной происхождения.

Ни ваш паспорт, ни язык, выученный в раннем детстве, не имеют никакого отношения к вашей компетентности как переводчика. Важно лишь, свободно ли вы владеете — или полагаете, что свободно владеете, — языком, на который переводите. Называть его родным не помогает, еще меньше помогает утверждение, что переводить можно только на материнский язык. Существует столько разных способов почувствовать себя в языке «как дома», что не имеет никакого смысла разбивать говорящих на две категории — носители и неносители, — как бы широки ни были определения этих категорий.

Принято считать, что переводить можно только при условии, что ты прекрасно знаешь оба языка, но во многих областях это не так. Например, перевод поэзии, пьес и субтитров к фильмам часто выполняется совместно. Для одного партнера родным является язык оригинала, L1, а для другого — язык перевода, L2; кроме того, оба должны знать какой-то общий язык — обычно, но необязательно, это L2. А еще переводчик на целевой язык должен быть или считать себя экспертом в языке жанра — как драматург, или поэт, или умелый выразитель смысла в сжатых субтитрах и так далее. Даже в переводе художественной прозы есть знаменитые переводческие команды: например, Ричард Пивер и Лариса Волохонская вместе заново перевели многие классические произведения русской литературы. Другого рода партнерство использую я при переводе романов Исмаиля Кадаре, написанных на албанском — языке, которым я владею лишь на уровне разговорника. Я беру за основу французские переводы скрипача Теди Папаврами, а затем задаю вопросы на французском Папаврами и Кадаре, который знает французский достаточно хорошо, чтобы обсуждать аллюзии, отсылки, стиль и прочее.

За пределами Западной Европы предубеждение против переводов на неродной язык менее распространено, а в некоторых местах совершенно отсутствует. В течение долгих десятилетий Советский Союз настаивал, что выступления его делегатов в ООН должны переводиться не носителями других официальных языков, а носителями русского, профессиональными переводчиками на испанский, французский, английский, арабский и китайский. В московской переводческой школе в оправдание этой политически мотивированной практики была создана теория — или скорее легенда, — согласно которой главным навыком устного переводчика является его доскональное понимание оригинала ^{34}. Большинство профессионалов не разделяют эту точку зрения, считая, что для выполнения непостижимо тяжелой нагрузки на мозг, какой является синхронный перевод, необходимо автоматическое владение целевым языком, — однако более сорока лет в русских кабинах ООН действительно работали L2-переводчики, которые очень хорошо справлялись со своей задачей ^{35}.

Письменный L2-перевод — перевод на «неродной» язык — широко распространен за пределами небольшой группы языков Запада с их устоявшейся традицией изучения иностранных языков в школе и долгой историей взаимных переводов. Лишь немногие «свободно» пишущие на английском, французском, испанском или немецком бегло читают на тамильском, тагальском, фарси или языке волоф; еще меньше среди них тех, кто хотел бы посвящать свое время переводам. Для пишущих на этих и многих других языках мира единственная возможность обратиться к международной читательской аудитории — перевести свое произведение на мировой язык, выученный в школе, в путешествиях или в эмиграции. Этот шаг может оказаться губительным. Современные L2-переводы из Китая и Албании печально знамениты своим ужасным качеством. Самые глупые ошибки перевода в рекламных брошюрах и объявлениях для туристов явно сделаны L2-переводчиками. Однако тщетно было бы настаивать на том, чтобы все межкультурные коммуникации в мире базировались на L1-переводах, без сопутствующего требования: чтобы в образовательной системе каждого из восьмидесяти основных языков общения значительные ресурсы выделялись на подготовку семидесяти девяти групп квалифицированных L1-переводчиков в каждом выпуске студентов. Единственная альтернатива этой утопии — выработка у носителей целевых языков большей терпимости и доброжелательности в отношении переводов на английский, французский, немецкий и так далее, сделанных L2-переводчиками, которые прикладывают огромные усилия, чтобы их понимали.