Концерт для баяна с барабаном - Анна Вербовская Страница 9

— Подальше положишь — поближе возьмёшь, — со знанием дела объявил он.

Положить-то мы положили. А вот взять…

…Мы вышли на бабушкиной станций и, взявшись за руки, бодро зашагали в сторону ближайших пятиэтажек. И всего-то шагов пятнадцать отошли от платформы, как вдруг папа замер, широко раскрыв рот и выпучив глаза. Он всегда так замирает, когда вспоминает, что где-то что-то забыл. Вид у него при этом становится глупый-преглупый.

— У-у-у-а-а-а-х-х-х, — папа с шумом втянул в себя, будто в воронку, воздух.

Мы разом повернули назад и бросились на платформу. Но электричка только ехидно помахала нам хвостом.

Бабушка потом долго успокаивала папу, и суетилась вокруг него, и отпаивала горячим чаем с клубничным вареньем. Но папа был безутешен. Он очень переживал из-за того, что мы не угостили бабушку нашей вареной курицей. И из-за свитера. В основном, конечно, не из-за самого свитера, а из-за того, что это был мамин подарок.

В другой раз мы с папой собрались в цирк на утреннее представление. А мама осталась дома варить нам на обед борщ.

К цирку мы с папой подъехали вовремя. До начала представления оставалось пятнадцать минут, и дети вместе с родителями, бабушками и дедушками толпами тянулись к входу. Пока мы пробирались сквозь ряды желающих купить лишний билетик, папа весело ощупывал свои карманы. Сначала пальто, потом пиджака. Потом он вывернул карманы брюк. С каждым карманом папино лицо становилось всё мрачнее и мрачнее. Когда мы наконец достигли билетёрши, стало окончательно ясно — билетов у нас нет.

— Не мешайте, — строго сказала билетёрша, грудью загородив нам дорогу в цирк. — Нет билетов — отойдите в сторону.

— У нас есть, — неуверенно промямлил папа.

— Предъявите!

— Они… Понимаете, я забыл их дома.

Билетёрша только хмыкнула и решительным жестом отодвинула нас с папой подальше от прохода.

— Ничего-ничего, — вытирая своим скомканным носовым платком мои мокрые от слёз щёки, виновато бормотал — папа, — сейчас мы позвоним маме, она примчится, привезёт нам билеты.

Мама примчалась, когда до конца представления оставалось минут десять. Из-под её короткого осеннего пальто выглядывал домашний фартук в розовый цветочек. Сквозь шёлковую косынку выпирали не снятые впопыхах бигуди. По всему было видно, что мама очень торопилась. Просто мы живём далеко от цирка, на самой что ни на есть окраине.

Возможно, это мамин вид так разжалобил билетёршу, потому что она милостиво разрешила нам всем вместе пройти в зал, хотя на маму билета не было. И мы ещё успели увидеть, как под куполом цирка пролетели воздушные гимнасты. И как на манеж вышли прощаться со зрителями все участники представления: и клоуны, и жонглёры, и даже дрессированные медведи. Радостно гремела музыка. И все вокруг смеялись и хлопали. И мы тоже хлопали и смеялись. Нам было очень весело, что мы всё-таки попали в цирк.

А потом мы пошли обедать в кафе. Потому что из-за этой вечной папиной забывчивости мама не успела сварить борщ.

А ещё был случай, когда мой папа забыл про меня. Ну не то чтобы совсем забыл. Просто у него вылетело из головы, что он должен вечером забрать меня с продлёнки. В тот день мама работала в вечернюю смену, поэтому идти за мной была папина очередь.

Папа пришёл с работы домой. Переоделся в свои любимые тренировочные штаны с пузырями на коленках. Поставил разогревать макароны с котлетами, которые мама приготовила нам на ужин. Включил телевизор, чтобы не прозевать хоккейный матч. Мы с папой всегда болеем за наших хоккеистов. А тогда как раз наши играли с чехами.

И вот наши идут в атаку… ответственный момент… передача… бросок поворотам…

— Го-о-ол! — орёт папа на весь дом — и хлопает меня по плечу, он всегда так делает, когда наши забивают.

Только тут до папы дошло, что никакого моего плеча рядом нет. Как, собственно, и меня самой. Потому что прошёл уже целый час с тех пор, как папа должен был забрать меня из школы. И папина рука замирает в воздухе.

И он делает круглые глаза и втягивает в себя воздух:

— У-у-у-а-а-а-х-х-х!

…В классе было тихо-тихо. Всех детей давно разобрали. Я смотрела в тёмное окно, за которым отвесно падал густой белый снег, и прижимала к себе плешивую куклу Зину. Стараясь не плакать, я шептала ей в самое ухо, что папа просто задержался на работе и что сейчас он мчится ко мне что есть духу.

А уборщица тётя Дуся гремела ведром, возила тряпкой по полу и, шаркая тапками, ворчала себе под нос, что у всех родители как родители, только у меня…

И тут дверь с грохотом распахнулась, будто её хотели сорвать с петель. Тётя Дуся выронила швабру. Я вздрогнула и обернулась. На пороге стоял мой папа. В тапочках на босу ногу. В вывернутой наизнанку дублёнке. Папин шарф еле держался у него на шее, одним концом свисая до самой земли. На коленках пузырились старые треники.

Мы шли с папой по глубокому, сверкающему под фонарями снегу.

И я держала его за руку. А он всё время терял в сугробах свои растоптанные тапочки. И наступал на конец длинного связанного мамой шарфа.

Потом мы с папой открыли дома все окна, чтобы выветрить дым от сгоревших котлет с макаронами — папа, конечно, забыл выключить газ, когда побежал за мной. Я поила папу горячим чаем. И гладила по голове, чтобы он не очень расстраивался из-за своей забывчивости. И мы с ним болели за наших. И кричали: «Го-о-ол!» И хлопали друг друга по плечу. Наши тогда выиграли с небывалым счётом — 9:1.

С тех пор прошло много лет. Папа никогда больше про меня не забывал. А так, по мелочам, — сколько угодно. Правда, подробностей я уже толком и не помню. Забывчивость — это у нас семейное.

У лукоморья дуб…

— Не надоело вам? — спросила мама.

Не отрываясь от телевизора, мы с папой дружно помотали головами. Не надоело, дескать, о чём разговор.

— Лучше бы духовно развивались, а не пялились в ящик.

Мы опять кивнули. Конечно, лучше, кто спорит.

У мамы лопнуло терпение, и она встала между нами и телевизором.

— Ну ты-то взрослый человек, — сказала она папе.

— Безусловно, — с некоторым сомнением в голосе ответил он и вытянул шею, чтобы немножко видеть экран.

— Вот и занялся бы её культурным совершенствованием, — мама кивнула головой в мою сторону. — Развил бы в ней тягу к прекрасному.