Телониус Белк - Фил Волокитин Страница 9

Первую поездку в Тууликаалио, Ботинок совершил ещё без меня.

Познакомился с соседями и с удовлетворением понял, что никому здесь до меня никакого дела не будет. Именно то, что нужно. Именно то, чего не хватало, и не будет хватать мне в Петербурге, гори он ясным пламенем, вместе с соседями и преподавательницей по кличке Горжетка. Так что приехал я сюда, можно сказать сюда как барин, на всё готовое.

Среди моих новых друзей, живущих вверх по лестничной клетке старуха с кудряшками, старуха без кудряшек, скрюченная старушка передвигающаяся гусеницей, ничем не примечательный мотоциклист с брекетами, как у подростка и едкая, черная как смола, но очень приветливая девушка в колючей искуственной шубе. Я не буду их видеть и слышать тоже не буду. А вот они меня будут, да ещё как! Потому что я музыкант – именно так им и сообщили. Но вряд ли кто-то проявит ко мне что-то кроме дежурного добрососедского интереса . Здесь такое не принято. И я считаю, что это просто прекрасно.

С тех пор у меня каждый день проходит согласно вялотекущему плану.

Играть на пианино можно с шести до шести. Если я не играю – Кудряшка стучит по батарее. Ботинок договорился с ней – а вот как не знаю. Может «Советский Джаз» ей показал. Может быть денег дал много, что вряд ли. А впрочем, почему бы и нет. Выходит, что по документам она теперь мой опекун, и стучать по батарее – её работа. Об этом знают даже в полиции. Но по сути Кудряшки этой никакого до меня дела нет. Её доставляет удовольствие стучать по батарее и таким образом разгонять тишину. Она довольно мила, но попробуй только издать какой нибудь звук ПОСЛЕ шести. Сразу же последует разъяренный звонок в квартиру. Я уже насобачился не открывать, а просто кричать «Юммаран синут!» прислонившись лбом к холодному дверному глазку. И она ласково мне кивает.

Вместо телевизора у меня перед глазами ничем не занавешенное окно. Через него хорошо видно как мимо снуют прохожие – их немного, они чёрны как тараканы, но очень приветливы. Я вижу их, и они видят меня. Скользят по моему окну бесстрастным, но заинтересованным взглядом. Ей Богу, словно в аквариуме! Такой аквариум изрядно бы меня напрягал, занимайся я дома, под колпаком у Горжетки. Но я, слава Богу, не дома.

Иногда я поднимаю руку в приветствии и тогда каждый, кто видит, приветствует меня. А когда мне не хочется, чтобы меня видели, я просто прячусь за кадку с алоэ, стоящую на подоконнике.

Вот и всё.

Это может показаться глупым, но чтобы здесь, в Тууликаалио спрятаться, кадки с алоэ вполне достаточно.

Я просыпаюсь, ощущаю голыми пятками холодный пол и тут же бегу на кухню кипятить чайник. Вскипятив его, я с наслаждением выливаю кипяток в таз и, размешав с холодной водой из под крана, грею там ноги.

Что уж тут говорить – немного странно я себя чувствовал, впервые приехав в Тууликаалио. На подступах, всё вокруг казалось таинственным, а вот теперь уже нет. Как будто тогда я умер, а сейчас снова живу. Именно такое впечатление засело у меня в голове сразу после перехода государственной границы.

Граница государственная – это ведь странная вещь. Шутить нельзя. Улыбаться нельзя. С собакой дружить нельзя. Что уж тут говорить о цели визита – соврать с три короба. И если удалось – то всё, в общем, неплохо. Я давно наловчился их проходить, по методу насвистываний, улыбок и большой, нагретой фиги в кармане.

А в этот раз, сразу после границы, мне приснился странный сон. Как будто не только обыкновенную границу надо было переходить, но и психиатрическую тоже. Забавно, не так ли? Переход психиатрической границы в моём сне оказался довольно простым. Таким простым, что вообще нефиг делать. В окошечке была Мопся, одетая как генерал. Надраена как лакированная деревянная ложка. Я показываю паспорт, а она – вот уже злая, точно собака, спущенная с поводка – требует новый и новый. А я с лёгкостью достаю еще и еще. Забросал её, наконец, паспортами, такой лихой – взял, да и дальше пошёл. Окаазалось, психиатрическую границу, в отличие от обычной, переходить – одно сплошное удовольствие.

Просыпаюсь – вроде бы всё тоже неплохо. Радио выключили, наконец. За рулём – кислый Ботинок. Рядом на сиденьи сонная Мопся. Но совсем не такая, как в моём сне. Не побоюсь этого слова – хорошая.

Вообще, с этой Мопсей мне не всегда удавалось найти общий язык. Иногда я искренне недоумевал, что именно отыскал в ней Ботинок. Я и сам было пытался в ней что-то найти – никакого результата. Возможно, там было что-то по молодости, но теперь, как после лесного пожара – поди разыщи, что там было. Может горелые обрубки, какие найдёшь. Может быть хворосту пара охапок.

Мопся ещё и вязала, представляете? Большие, неудобные сумки и кошельки. Ещё она лепила пельмени. Прической занималась по полтора часа, большие железные спицы туда всаживала – и меня передёргивало. Говорила, что успокаивает себе нервы.

Потихоньку и Ботинок втянулся разматывать нитки и подбирать по размеру крючки. А то и пельмени лепить присоседится. Мультфильмы у нас теперь стали дома запрещены и сбивающая меня с толку музыка тоже под негласным запретом. Вместо них – песни на русском языке, и тут даже Ботинок недоумевает; ну какой вред мог нанести Чарли Паркер четырнадцатилетнему. Но нет, следует хладнокровный Мопсин ответ, – она знает про Паркера всё, и в том числе то, что Паркер принимал наркотики. И песни у него все про наркодельцов – например этот твой ужасный «Мусин муж»!

После таких слов Ботинок завял и начал слушать вместе с Мопсей Виктора Цоя. Ещё и меня пытался на него подсадить, говорит, что поёт интересно – на октаву ниже, чем надо и вообще для общего развития подойдёт… Я послушал, ничего интересного. Моему барабану в голове, эти пониженные октавы без разницы. По мне уж лучше Мусин муж, точнее Moose the Mooche! – всё равно я в нём ничего не понимаю, кроме идеально ровного ритма. И мне от него хорошо.

В общем, жить с Мопсей мне так и не понравилось. Иллюзия домашнего уюта у камина оказалась мерзкой приторной гадостью. Так что, пожалуй, теперь я даже радуюсь, что буду с ними видеться раз в три месяца, по истечению каждого из шести сроков двухгодовой визы.

Везите меня отсюда поскорее куда захотите.

Пока Ботинок собирается в прихожей, в моей потревоженнной дурным пограничным сном голове звенит мысль, что всё складывается как нельзя хорошо. Да здравствует самостоятельность. Долой вязание. Долой Виктора Цоя. И хватит с меня уже твоей Мопси, старик. Взрослым я стал, врубаешься!