Меня зовут Космо - Карли Соросяк Страница 8

Я не могу сдержаться.

Несмотря на больные бёдра, я бросаюсь вперёд и хватаю зубами индюшачью ногу. Время словно останавливается. Меня охватывает ужасное чувство, словно я что-то не рассчитал: то ли силу укуса, то ли скорость, с которой мой нос воткнулся в птицу. Табуретка покачивается. Потом покачивается противень. А потом всё вместе медленно-медленно плюхается на пол, во все стороны разлетаются потроха, сок и мокрая морковь.

Меня охватывают одновременно ужас и невероятная радость. Индейка на полу! Я бросаюсь к разбросанным кусочкам и пытаюсь запихнуть в рот как можно больше и быстрее. Надо мной звучат приглушённые голоса:

— Что?!.

— Космо!

— Нееет!

Но в этом мире, в этот момент, существуем только я и индейка, и я хочу завоеватьеё. Я хочу жить внутри неё. В горле горячо. Я ем и давлюсь, давлюсь и ем, а потом меня тянут за ошейник и оттаскивают. Только тогда я понимаю, что же натворил. Папа смотрит на меня с невероятным разочарованием. Бабушка хватается за сердце. Но Макс бросается на мою защиту.

— Это не он виноват! — говорит Макс. — Он, наверное, очень хотел есть! Это я виноват. Я… простите. Противень… Не злитесь.

— О господи! — восклицает Мама, вбегая в кухню. — Что произошло?

Она смотрит на меня. Мой рот перепачкан слюной и индюшачьим жиром.

Папа говорит:

— А ты как думаешь?

Мама моргает.

— Ладно, всё нормально, мы просто… Закажем индейку? Уверена, что-нибудь ещё открыто.

— В День благодарения? — злится Папа.

— Да, — сквозь зубы отвечает Мама.

— Не ссорьтесь, — говорит Макс, разглядывая индейку, хотя обращается он, скорее всего, к Маме и Папе. — Пожалуйста, не ссорьтесь.

Я съёживаюсь. Мне очень стыдно. От меня по праздникам почти ничего не требуют, а я нарушил золотое правило: не ешь, если тебе этого не предложили. Я смотрю на катастрофу, устроенную своими собственными лапами, и думаю: вдруг это просто плохой сон?

Дедушка говорит:

— Вот почему в кухню нельзя пускать собак.

В следующие несколько минут Макс убирает на кухне, вытирая пол целой горой бумажных полотенец. Мама заказывает пиццу: «Здравствуйте? Вы открыты? Уф. Замечательно». А Эммалина расставляет по столу бумажных индеек. Когда привозят пиццу, я прогоняю себя из комнаты и держусь как можно дальше от сырного запаха. В животе тяжким грузом лежит чувство вины. И индейка.

Лишь много позже мы с Максом снова разговариваем.

Мы сидим на крыльце, я положил нос ему на сгиб локтя, а хвост повесил. На коленях у него кусок тыквенного пирога, но я даже не пытаюсь его лизнуть. Мы одни, а над нами — осеннее звёздное небо.

— Эх, парень, — говорит он, глядя вверх.

Макс однажды сказал мне, что любит небо так же, как я люблю теннисные мячи, и, возможно, это правда. Мяч никогда не бывает просто мячом: это запах, прыжки, воспоминания. Походы и барбекю, зима и лето, мы с Максом играем в полях. «Да, так оно и есть, — сказал он. — Для тебя теннисный мяч — то же, что для меня небо». Потом он почесал у меня за ушами и объяснил, что вселенная расширяется, а великий учёный по имени Карл Саган ^[3] отправил в космос золотой диск. «На нём куча картинок, — сказал Макс, — а ещё звуки Земли: шум машин, звуки океана, пение китов».

«А собаки? — хотел спросить я. — Как же собаки?»

Макс опускает голову, смотрит на меня и глубоко вздыхает.

— Я знаю, что ты не нарочно с индейкой. — Он замолкает. — Ну, точнее, я знаю, что ты нарочно, но будь я золотистым ретривером, наверное, поступил бы так же.

Если бы он был золотистым ретривером? Он что, считает, что это возможно — точно так же, как я считаю, что могу стать человеком? Я представляю, как ловко ловлю мячи — не ртом, а руками. Я бы мог читать книги и понимать все слова. Я был бы добрым и мягким.

— Мне жаль, что все из-за тебя расстроились, — говорит Макс. — Все очень напряжены, потому что, мне кажется, Мама с Папой хотят… Они хотят…

Он замолкает, и я подталкиваю его, чтобы сказать: всё нормально. Не спеши. У нас достаточно времени.

Лунный свет неслышно проникает на крыльцо, освещая тротуар и улицу. Странная тыква на газоне выглядит печально — пустая внутри и поникшая. Её уже обжили муравьи, они ползают по ней туда-сюда, и мне очень хочется их съесть, если получится. Я хочу гоняться за ними, приложив нос к земле и выслеживая по одному.

— Они хотят развестись, — наконец договаривает Макс срывающимся голосом. — Мама как-то говорила по телефону, думала, что я не слышу, и она сказала, на самом деле сказала это слово. Развод.

Он закрывает глаза руками и вздрагивает. Его плечи трясутся. Я никогда не чувствовал от него такого запаха — гневного, встревоженного, испуганного. Нас накрывает молчание, а я слишком удивлён, чтобы двигаться. Я слышал слово «развод», но всегда в кино, никогда — в реальной жизни и уж тем более — в нашей семье.

А теперь кто-то тревожно пыхтит — и, вздрогнув, я понимаю, что это я. Я дышу всё тяжелее и тяжелее, пока мне не кажется, словно я не успеваю за собственным дыханием. Раньше, после танцевальных вечеров, моя семья ложилась спать прямо на полу в гостиной. Макс помнит об этом? Крекеры и туго набитые спальные мешки. Они снимали носки, а потом через несколько часов, когда холодало и всходила луна, надевали их обратно.

— Космо? — говорит Макс, прижимая руку к моей груди. — Эй, всё нормально. Спокойнее, парень. Спокойнее. Скорее всего, ты просто индейки переел.

Но это не индейка. Точно не индейка.

— Жаль, что я не знал, что произойдёт, — говорит он после долгой паузы, когда моё дыхание замедляется. — И не знаю, произойдёт ли вообще. Я знаю только одно: хочу, чтобы мы были вместе. Мы должны остаться вместе. Ты и я.

Я скулю откуда-то из глубины души.

Потому что я не мог себе представить, что хоть в какой-нибудь вселенной мы будем не вместе.