Где нет зимы - Дина Сабитова Страница 7

Потом мама клубники уже не приносила — ее картины совсем перестали покупать. Потому что теперь на маминых картинах были только цветные пятна и полосы. Сперва яркие. А в последний год всегда только черно-фиолетовые. Прямо какие-то черные дыры.

Мне тогда и самому стало неприятно бывать у мамы в комнате, где взгляд всегда мог провалиться в такую космическую дыру.

Раньше к нам часто приходили мамины друзья. Теперь мама никого в гости не зовет, она все время уходит сама.

А сегодня утром, когда мы с Гуль проснулись, стало понятно, что мама так и не пришла ночевать домой.

Сейчас, когда на улице солнце и тепло, в доме совсем не страшно, И никаких скрипов и стуков — дом совсем тихий по утрам.

Я мою посуду после завтрака и разговариваю с Лялькой.

Гуль посадила Ляльку на подоконник, повязав ей вокруг шеи вместо салфетки носовой платок, потом умчалась на улицу с подружками. А Лялька осталась сидеть и смотреть на кухонный стол.

— Что, Лялька, забыла она тебя покормить? Бывает. Кстати, хочу тебе пожаловаться. Твоя Гуль ест совсем мало, — строго говорю я Ляльке. — Смотри, что там еды-то было: яичница из двух яиц да чай. Чан не допила, яичницу не доела. Тощая, как велосипед.

Лялька укоризненно молчит.

— Вот как ты думаешь, кто у нас по ночам в доме скрипит и стучит? Утром тишина, а ночью… Ты ведь, Лялька, знаешь, наверное. Мыши, что ли? Или домовые? Или привидения?

Лялька загадочно молчит.

Ну конечно. Лялька не умеет разговаривать. Правда, Гуль с жаром уверяет, что слышит Лялькины ответы на любой вопрос. Но Гуль точно так же, честно блестя своими черными глазами, клянется, что под крыльцом у нас живут дрессированные жучки: папа-жук, мама-жучиха, детки-жучатки. У них там домик, коврики и кроватки, и настоящие чашечки и ложечки, и даже пианино жучиное: «Только ты его не слышишь, потому что они играют лапочками по клавишам тихо-тихо, чтоб не напугать людей».

Мне Лялька не отвечает, но она так давно с нами, что я привык с ней советоваться. Вот и сейчас разговариваю с ней — как будто она может ответить.

И мне очень хочется рассказать кому-нибудь, хоть Ляльке, что я звонил маме на сотовый уже восемнадцать раз. Сейчас позвоню в девятнадцатый. Телефон опять «вне зоны действия сети».

Хорошая погода. Лето. Наверное, мама уехала к кому-нибудь на дачу. И телефон там не ловит.

Иду в свою комнату, приставляю стул к шкафу и достаю сверху большую папку с бумагой.

Такие папки я стал покупать на карманные деньги два года назад. Лежа на шкафу, они пылятся, но остаются совсем новенькими на вид — я же с ними никуда не хожу.

Про эти папки я никому не говорю. Даже Гуль про них не знает. Даже бабушка не знала. Мама — тем более.

Мама — настоящий художник. Она училась долго, и даже если сейчас она рисует афиши, а для души покрывает холсты черными и фиолетовыми полосами, все равно она умеет нарисовать все, что только пожелает.

Конечно, я рисовал в детстве, и рисовать мне очень нравилось. А однажды, как раз два года назад, я сказал:

— Мам, я хочу в художественную школу!

В ответ мама молча схватила с подоконника запыленную вазу, на дне которой лежала дохлая муха, поставила эту вазу на табуретку и кивнула на нее:

— Рисуй.

— Зачем? — не понял я.

Ваза была скучная, и мне вовсе не хотелось ее рисовать.

— А что, ты полагаешь, в художественной школе тебе дадут рисовать что-то осмысленное? А может, ты полагаешь, что тебя там чему-то научат? — ехидно спросила мама.

— Тебя же научили, — попытался возразить я.

— Не там. Все, что я умею, — заслуга не школы и не художественного училища. Толпа учеников в школе вокруг дурацкого натюрморта — это… это стадо. — Мама покрутила в воздухе испачканными краской пальцами. — Словом, нет!

— Но почему?

— Потому что вдруг ты подумаешь, что это может стать профессией!

— А разве не может?

— Профессией? — фыркнула мама. — Профессия, мой милый, это юрист. Или бухгалтер. Или даже водитель троллейбуса. Смена кончилась — и ты пошел домой есть суп. И картошку с котлетами. Я не желаю, чтоб ты стал художником! Я хочу, чтоб у тебя была нормальная, более реальная и счастливая жизнь.

— А у тебя не реальная и не счастливая? — сердито спросил я.

Мама помолчала. Потом покачала головой:

— Я не намерена это обсуждать. Особенно с тобой.

Она стояла передо мной в заляпанных краской рабочих джинсах, воинственно задрав подбородок и сложив руки на груди, коротко, почти под ноль стриженная, худая, похожая па мальчика. У нее были усталые невыспавшиеся глаза и бледные губы. И она сказала наконец:

— Я запрещаю. Все. Дискуссия окончена.

Вот после этого я и купил первую папку с большими листами бумаги. И тонкий черный фломастер.

За два года изрисованных листов набралось много. Я складывал их в пакет, перематывал пакет скотчем и прятал очередную порцию рисунков на чердак.

И теперь я беру фломастер, кладу перед собой лист и начинаю рисовать.

С правого нижнего угла. Я рисую животное, похожее на оленя, рога его ветвятся до середины листа, превращаются в дерево с корявыми ветками, па ветках листья и птицы, у птиц глаза… птичьи перья и листья летят, переплетаются, шкура оленя покрыта мелким витым орнаментом, и вот еще один олень, он летит по небу, и одновременно он птица, перо, облако…

Почти весь лист от края до края покрыт рисунком — если отойти подальше, покажется, что это просто мелкий-мелкий сложно переплетенный узор. Я не знаю, как это называется, но я точно знаю, что это не похоже на вазу на табуретке и что это совершенно бесполезный рисунок. Еще один рисунок. Скоро папка наполнится, и я отнесу на чердак еще один пакет.

Сейчас, летом, я рисую почти каждый день.