Пусть шарик летит - Айвен Саутолл Страница 5

Она пыталась вызвать его на спор, подбивала его на протест (он это чувствовал), чтобы приказать ему ехать с собой в виде наказания. «Вымой руки перед завтраком. Почисть зубы после завтрака. Не заходи в курятник. Отец не успел там убрать. Не трогай садовый шланг и не пропалывай цветочные клумбы, иначе отец тебя убьет. Ты всегда выдергиваешь цветы. И не рви распустившиеся розы. Отец считает бутоны. Я знаю, что не должна тебя оставлять. Чувствую, что это ужасная ошибка. Прямо печенкой ощущаю».

Еще она успела сказать, пока металась по дому и собирала вещи, которые должна была взять в город: «Я задернула шторы на случай, если станет жарко. Отдохни днем, даже если не устанешь. И не зови в дом этого ужасного мальчишку Малленов, если он забредет сюда. Не выпускай попугайчика из клетки, а то не поймаешь его. Не ешь зеленые яблоки с дерева».

И уже у самой машины прибавила: «Не должна я тебя оставлять. Что бы там отец ни говорил. Одна я всегда в тревоге. Ни минуты покоя. Твой отец каждый день уезжает на работу. Твои братья почти не показываются в этом доме. У них все по-другому. Они могут выкинуть это из головы. Вся ответственность на мне. Ради моего спокойствия ты просто должен поехать со мной и сидеть в машине».

«Не надо, мама! Пожалуйста!..»

Он знал, что она все время в борьбе, но и у него своя борьба. Он знал, что быть матерью такого мальчика, как он, это не то что быть матерью обыкновенного мальчика. Руки и ноги обыкновенных ребят слушаются их всегда, а Джона его руки и ноги слушаются только иногда. И когда мама из-за этого расстраивается, Джону обычно становится хуже. Он начинает спотыкаться, ронять вещи, заикаться, и иногда ему приходится отчаянно колотить себя кулаками по бокам, чтобы выговорить слово. Сердце бьется, как молот, и случается, что, к своему ужасу, он начинает плакать. Хотя порой это бывает и без причины.

Однажды это произошло в церкви, а в школе — много раз. Иногда ему удается справиться самому, в других случаях директор звонит маме, она сразу же приезжает и забирает его домой.

Но в это утро ничего такого не случилось. Она расстроилась, по он выдержал. Он молился, чтобы дрожь не началась, чтобы слова легко выговаривались, чтобы руки и ноги делали только то, что он хотел, чтобы все было прекрасно. Отворяя дверцу машины, она сказала: «Если почувствуешь, что тебе может стать плохо, позвони священнику или констеблю Бэрду. Не жди, пока начнется. Звони сразу, как почувствуешь. Один номер не отзовется, набери другой». — «Ты же знаешь, что ничего не случится, мама!»

«Обещай, обещай!»

«Обещаю».

Она пристально посмотрела на него невидящими глазами, затем встряхнулась, взяла себя в руки, улыбнулась, поцеловала его, обняла за плечи, как часто делала, и резким движением направила машину к выезду. Обычно она очень хорошо водит машину. Уже из-под свода из сливовых деревьев она прокричала: «Позвоню из Мельбурна! Не уходи далеко от дома!»

Джон слышал, как постепенно стихает шум мотора. Похоже на отдаляющуюся бурю, на грозовую ночь, обернувшуюся ясным утром. А вдруг ветер изменится и нагонит тучи?

Он не знал, что выглядит усталым и измученным, что его кулаки сжаты, а глаза полузакрыты. Он не чувствовал ничего, кроме нервной дрожи в коленях и волнующей слабости в груди. «Господи, пусть она уедет! Не дай ей вернуться».

Она не вернулась.

Мало-помалу он начал снова различать голоса птиц и лай собак. Кричали ребята. Никогда раньше их голоса так не звучали. В них слышались свобода и ветер широких просторов. Они были как величественный гимн, который он так и не научился петь. Всегда остается слушателем, всегда в стороне, всегда один. Не может он исполнять эту музыку с чувством, с каким исполняют ее все. Теперь, кажется, сможет.

Под сводом из фруктовых деревьев ничего не появлялось. Было пусто. Как в аквариуме, который опорожнили и перевернули. Как в аквариуме, из которого подросших рыб перенесли в ручей и выпустили на свободу. Посмотреть бы на этих рыбешек, одуревших от огромных масс воды, — километры и километры вверх по течению, километры и километры вниз по течению, а они свободны плыть, куда захотят. А может, это похоже на птенца попугая, впервые выпущенного из клетки. Взобрался на верх клетки, прижимается к ней. Трусит, пытается вернуться. Птица — всего лишь птица, рыба — всего лишь рыба. Джон Клемент Самнер — мальчик.

Мама уехала. Не вернулась.

Его словно натерли прохладными благоухающими маслами.

Джон посмотрел сквозь листву на небо. Он любил небо. Над головой прошумела стая вспугнутых скворцов. И ему казалось, что каждая птица уносит с собой звенья порванной цепи, сковывающей его с рождения. Он почти видел, как рвется эта цепь, почти чувствовал.

В этот удивительный момент его охватило сильнейшее возбуждение и в то же время спокойствие и удовлетворение. Ничего подобного он не испытывал никогда. Нервной дрожи как не бывало. Он весь — как вечернее морс: ни ветерка, ни волн, ни бурунов неудовольствия.

— Летите же, птицы, летите! — кричал он.

И каждое уносимое звено было чем-то, что ему строго-настрого запрещали — или мать, или отец, или взрослые братья, или врачи, или сиделка, или учитель, или полицейский.

«Не забывай, что ты не такой, как другие дети. Ты никогда не можешь быть уверен, что твое тело станет тебя слушаться. В твоей болезни никто не виноват. В этом нельзя никого винить, и уж, конечно, тебя самого. Мы должны научиться жить с этим. Есть вещи, на которые можно не обращать внимания, и все обойдется. Но не в твоем случае. Могут возникнуть серьезные осложнения. Ребята иногда ожидают от тебя слишком многого. Невольно они могут вовлечь тебя во что-нибудь опасное. В то, что опасно даже для них, а для тебя вдвойне».

«Тебе нельзя колоть дрова и пользоваться пилой, забивать гвозди и раскачиваться на брусьях; ездить на велосипеде и ввязываться в драку; играть в футбол, крикет и в разные быстрые, шумные и грубые игры — это может тебе повредить. Нельзя быстро бегать — ты можешь упасть. Нельзя подходить к краю скалы и взбираться на деревья и лестницы — ты можешь потерять равновесие. Тебе нельзя играть со спичками, нельзя подходить к кипящей воде…»

«Конечно, очень многое ты можешь, и мы должны быть за это благодарны, не правда ли? Прежде всего, ты не ходишь в специальную школу. Ты можешь плавать на мелководье, если рядом есть кто-нибудь из своих. Можешь ходить на рыбалку с друзьями, если кто-нибудь из них готов наживлять для тебя крючок. Можешь совершать приятные прогулки с разными людьми. Можешь вести счет для футбольной команды и команды, играющей в крикет. А это очень важное дело. Ты можешь радоваться красоте окружающего тебя мира. Читать книги, смотреть телевизор, слушать музыку, собирать разные коллекции. И у тебя потрясающее воображение. С таким воображением ты можешь практически все на свете. Переплывать самые широкие реки, участвовать в самых скоростных гонках, подниматься на самые высокие вершины. И поверь, мальчик, приключения, которые мы переживаем в своем воображении, в конечном счете куда увлекательнее тех, что выпадают на долю нашего тела».