Баллада о сломанном носе - Арне Свинген Страница 3

— А ты что будешь делать, Барт? — Это мне.

Здесь следовало бы назвать по имени человека, задавшего мне вопрос, — но я его не помню. Вы скажете, что как-то странно не помнить имени своего одноклассника. Согласен, в этом есть доля правды.

Но, честно говоря, не такая уж между нами дружба: мы не спешим помочь друг другу и не общаемся после школы. Наша компания состоит из оказавшихся на обочине школьного мира, и, пока мы стоим вместе и болтаем, — мы его часть. Я назвал бы наш союз «страной безымянных», хотя вслух ничего подобного не произношу.

У каждого из нашей тусовки наверняка масса положительных качеств. Просто я недостаточно о них знаю. Доведись кому-нибудь из этих моих приятелей погибнуть в страшной аварии, я, разумеется, опечалился бы, но вряд ли пришел бы в отчаянье. Мне хватает других проблем в жизни. Может, я еще расскажу о них. Только не сейчас. Потому что сейчас все ждут моего ответа.

— Э-э… нет, — говорю я.

Никто не интересуется, почему «нет», и не уговаривает меня участвовать в какой-нибудь безумной затее. Все только кивают и продолжают трепаться. Они будут музицировать, жонглировать и показывать фокусы с йо-йо. Кажется, праздник получится на славу.

День в школе проходит как всегда — без поражений и побед. На большой перемене у меня рвутся по шву между ног брюки, но этого никто не замечает. Так что можно считать, что все в порядке.

По дороге из школы, едва я успеваю надеть наушники, рядом со мной откуда ни возьмись возникает Ада. Довольно странно — я и не подозревал, что нам по пути. Понятия не имею, где она живет, но никогда раньше ее здесь не встречал.

— Как штаны?

— Какие штаны? Эти? С ними что-то не так?

— Проехали. Что это ты слушаешь? — спрашивает она, кивая на наушники.

— Да так, всякое разное.

— Круто. Мне тоже разное нравится.

— Да, разное — это хорошо.

— Очень разное?

— Скорее разное, чем одинаковое, во всяком случае.

— Круто. А можно мне послушать… немного разного? Просто понять, насколько оно разное?

— Да… конечно.

Надо уметь держать удар — судя по всему, она хочет оценить широту моих музыкальных вкусов. Честно говоря, не знаю даже, как с этим справиться.

В кармане у меня лежит дряхлый mp3-плеер. Там полно огроменных мужчин, поющих громкими голосами, — наверняка довольно однообразно на первый взгляд. Не думаю, что «разное» в Адином представлении относится к гем, от чьих голосов дрожат стекла.

— У меня аккумулятор сел, — говорю я, пошарив в кармане.

— Ну, может, мне хватит, чтобы хоть немножечко послушать?

Ну кто, кто, кроме меня, из моих ровесников слушает оперу?! Конечно, никто. Ладно, признаюсь, в больших количествах это тяжело. Там нет припевов и там много о смерти. Но я тащусь от голосов. Например, от баритонов, выводящих звуки так, что у меня уши потеют. Словно маслом смазанные голосовые связки, огромные легкие, мощные брюшные мышцы — и вдруг наружу вырывается сумасшедший звук.

Что же мне выбрать?

Я лихорадочно перебираю записи. И почему я только не загрузил нескольких лауреатов «Грэмми» или каких-нибудь исполнителей с канала «Дисней»! Но — поздно. Я нажимаю на кнопку у имени Брина Терфеля. Этот валлийский бык поет лучше всех на свете.

Ада надевает наушники, провод оказывается коротковат — мы идем слишком близко друг к другу.

В сущности, никакой катастрофы не случится, если она пустит по школе слух о том, что я слушаю оперу. Популярность мне это вряд ли принесет, но странности прибавит. Если приплюсовать к этому мою коллекцию маньяков, могу выглядеть крутым фриком. Но настоящая моя цель — быть как все: серым и незаметным. Правда, трудновато иной раз не сорваться.

Ада смотрит на меня. Ничего, кроме ужаса, насмешки или вопроса, не шутка ли это, я от нее не ожидаю.

— Круто!

— Что?

— КРУТО! — повторяет она очень громко.

Я киваю. Неужели она действительно так думает? Ада слушает еще немного и только потом снимает наушники.

— Вот это голос! — говорит она. — А что-нибудь другое у тебя есть на плеере?

Ну вот, приехали. Ну почему я на всякий случай не записал какую-нибудь Леди Гагу?!

— Возможно…

— Или тебе только такая музыка нравится?

— Нет, мне разное нравится. Но иногда… иногда классно бывает… такое. Ну, так, изредка.

— Тебе нравится только такая музыка, да?

В этом главная сложность с девчонками. Они все секут, даже когда нарочно темнишь. Это и пугает, и поражает одновременно.

— На самом деле да.

— А сам поешь? — спрашивает Ада.

Тут я и впрямь струхнул не на шутку. Понятия не имею, как так у девчонок получается, будто они читают в твоей душе, стоит только изменить выражение лица или открыть рот.

— Я?.. Ну да, пою немного.

Ах, черт, недаром говорится: язык твой — враг твой. Потому что как раз об этом я никому никогда не собирался рассказывать. И, что меня здорово тревожит: Ада, похоже, уже все знает.

— Классно!

— Правда?

— Ну, сам посуди: что делают другие? Играют в футбол или в школьном оркестре. Знаешь, как много девчонок танцует? Да почти все! А ты — ты поешь оперу!

— Я не очень-то здорово умею…

— Да какая разница!

У меня перехватывает дыхание, хотя мы идем очень медленно.

— Можно послушать?

Я сбит с толку. Она что, серьезно?

— Э-э… — начинаю я и оглядываюсь.

Я не могу петь на улице — кажется, такое объяснение сойдет? Или сказать, что у меня болит горло?

Ада не дура. И, по-моему, я уже говорил: у нее ослепительная улыбка.

— Хочешь, сделаю для тебя запись? Мне проще петь под музыку, — отвечаю я.

И это, кстати, правда.

— Ладно. С удовольствием послушаю.

— Вечером запишу.

— Отлично. Я живу вон там, — она показывает куда-то за школу.

Я киваю и неловко машу рукой.

— Улыбайся почаще. У тебя красивая улыбка, — говорит она на прощанье.

Ада ушла, а я стою столбом. Что она имела в виду? У меня еще и улыбка красивая!.. Разве девчонки говорят такое мальчикам просто так, разве это не значит сто тысяч разных вещей, которых мне не понять? Слишком редко я улыбаюсь перед зеркалом, чтобы судить, как это у меня получается.

А в остальном… Роста я маленького. Не совсем коротышка, но еще пятнадцать-двадцать сантиметров не помешали бы. Волосы у меня темно-русые и очень короткие — стрижет меня мама. Глаза голубые, ни с морем, ни с небом не сравнишь — скорее с потертыми джинсами.