Последний орк - Сильвана Де Мари Страница 3

Кухарка уставилась на Ранкстрайла взглядом, каким во Внешнем кольце смотрят на живых тараканов или мертвых лягушек. Потом она перенесла тот же взгляд на маму, которая вновь покраснела и прикрыла рукой щеку. Ту щеку, которая когда-то обгорела и немного стягивала ее рот, когда она улыбалась. Наверное, именно поэтому мама так редко улыбалась. А жаль: улыбаясь, она становилась такой красивой, что Ранкстрайл готов был любоваться на нее целый день. Мальчик слышал обрывки рассказов вечно болтавших соседок о том, как пришли орки, горели курятники и женщины обжигались в попытке вытащить из огня хоть нескольких кур. Мама обожгла лицо, спасая Нереллу — их единственное богатство, курицу, которая с тех пор жила с ними и в благодарность за свое спасение несла по яйцу почти каждое утро.

— Кто тебе рожу-то обжег? Небось поклонник? Как жаль! — прошипела кухарка вполголоса, чтобы не услышала дама. — Без этого ожога ты, может, была бы не совсем уродкой.

Мама застыла неподвижно, молча и с горящим лицом.

Ярость захлестнула Ранкстрайла. Он моментально подсчитал, как, несмотря на свой маленький рост, мог бы справиться с противником в два раза выше его и в три — тяжелее. О страхе он даже не задумывался. Мальчик повернулся к матери, чтобы передать ей горшочек меда, который держал в руках, но ее отчаянный и почти умоляющий взгляд остановил его. Мама не хотела, чтобы он сражался за нее. Ранкстрайл вспомнил, как огорчилась мама в тот раз, когда он избил двоих здоровенных мальчишек, которые дразнили ее, пачкали белье и кричали: «Уродка!» Это воспоминание пронзило его сердце болью. На два бесконечных дня с лица ее совсем исчезла улыбка, хотя те двое, широко известные в округе своей наглостью, никогда больше не смели проявить неуважение к его матери.

Ранкстрайл понял, что желание избить кухарку было неосуществимым, но все-таки он не мог допустить, чтобы оскорбление сошло ей с рук. Он должен был отплатить той же монетой!

Несмотря на то что слова были брошены вполголоса, дама всё услышала.

— Я не потерплю невежливости… — строго начала она, но ее перебили.

— Мама — к-к-к… касивая, — ясный и твердый голос Ранкстрайла раздался под круглыми сводами, увешанными связками лука и чеснока. Даже заикание на букве К нисколько его не остановило.

Наступило недолгое молчание, потом дама расхохоталась:

— Молодец, мальчик! Прекрасный ответ!

Кто-то из судомоек несмело присоединился к ее смеху. Красное, пышущее жаром лицо кухарки приняло лиловый оттенок.

Мама взглянула на Ранкстрайла, и от удивления рука ее опустилась, представив всеобщему взору красное пятно ожога. Это были его первые слова. Кухарка с яростью уставилась на мальчика, но он со спокойной гордостью выдержал ее взгляд, сжимая в руках свой горшок меда. Злость на кухарку и желание ударить ее постепенно проходили: она была просто глупой гусыней, и он своими словами сделал ей больнее, чем любым пинком в колено. Он выставил ее на всеобщее посмешище.

Ранкстрайл захотел поскорее уйти оттуда и вернуться домой, к отцу, чтобы показать ему горшок с медом. Он знал, что внутри горшка находилось что-то необычайное. Что-то сладкое, тягучее и прозрачное.

— Моя мама — к-касивая, — еще раз твердо и уверенно повторил он, гордясь, что в этот раз запнулся меньше, и повернулся к двери. В тот же миг глазам его предстало удивительное зрелище: маленькие, словно дети, но все-таки взрослые женщины в белых чепцах судомоек медленно поворачивали в огромных печах тяжелые вертела с нанизанными на них странными вытянутыми курицами. Руки женщин почернели от пепла, лица раскраснелись от пламени. По лбу струился пот, смешиваясь с сажей и придавая им диковатый и страшноватый вид, превращая в нечто среднее между животными и демонами. Ранкстрайл подумал, что их работа, наверное, была едва ли не тяжелее работы прачки. Иногда прачкам приходилось зимой, в дикий холод, выдалбливать отверстия во льду и полоскать там белье, зато они видели небо и деревья. Когда Ранкстрайл вошел, ослепленный солнечным светом во внутреннем дворике, он не заметил этих странных существ, сливавшихся с полутьмой кухни. Мальчик повернулся и вопросительно посмотрел на мать, но и та казалась растерянной. Кухарка не могла не поглумиться над их удивлением.

— Это женщины гомункулов, — высокомерно пояснила она, закатывая глаза с видом человека, который с вершин своей образованности снисходит до объяснения чего-либо самой что ни на есть бестолочи, — тех, что работают в рудниках.

Растерянное выражение лиц Ранкстрайла и его матери ничуть не изменилось, и кухарка пустилась в дальнейшие объяснения, насколько хорошо гомункулы и их женщины переносят темноту, жару и тесноту. Им это даже нравится, представьте себе. Они как раз подходят для тех работ, которых нормальные люди не выдерживают…

Ранкстрайл пересекся взглядом с одной из маленьких рабынь, поворачивавших вертел, и прочел в этом взгляде ненависть. Такую лютую и жестокую ненависть, что женщине понадобились все силы на то, чтобы сдержать себя: руки ее сжались, и гигантский вертел остановился.

— Эй, пошевеливайся, Роса! — прикрикнула на нее кухарка. — Хочешь сжечь жаркое? Да что на тебя нашло — сердишься, что потеряла табуретку и теперь не можешь собирать землянику? Вперед, за работу! Трудолюбие — единственное ваше достоинство, так что работай!

Взгляд Росы моментально потух, и она грустно опустила голову: вертел с цаплями снова пришел в движение. У Ранкстрайла в голове еще долго крутилась фраза о табуретке и землянике, и он безуспешно пытался понять ее смысл, смутно догадываясь, что это была насмешка над ростом. Он знал, что расстояние от земли до макушки может быть поводом для издевательств над хозяином макушки. Над ним самим частенько глумились за его рослое не по годам телосложение — не столько дети, сколько их мамы, и он прекрасно понимал, почему сами дети не следовали их примеру: он превосходил других не только ростом, но и силой, а сила всегда внушает страх. Но ему и в голову не приходило, что можно высмеивать кого-то за слишком маленькое расстояние от земли до макушки — подобная глупость казалась ему просто несуразной.

— Я не потерплю невежливости, — снова строго повторила дама. Улыбка бесследно исчезла с ее хмурого лица. — И не позволю, чтобы она попала в мой дом. Невежливость — это союз жестокости и глупости. Я не потерплю, чтобы под крышей моего дома произносилось слово «гомункул». Народ Гномов был когда-то велик и знаменит, и, хоть сейчас он у нас на службе, мы не имеем никакого права не уважать его былую славу и величие. В рудниках, в шахтах или у нас на кухне они были и остаются дамами и господами Народа Гномов.

Наступило полнейшее молчание.

Дама покинула кухню, одарив Ранкстрайла и его мать прощальной улыбкой.

Кухарка развернулась и направилась к своему луковому супу, бормоча под нос, что можно сколько угодно называть гомункулов гномами и дворняжек — помесью пород, все равно гомункулы остаются гомункулами, а дворняжки — дворняжками. Смена их названий нисколько не улучшила бы ни людской мир, ни собачий.

Мама, снова прикрывая рукой щеку, вывела Ранкстрайла наружу, на свет и воздух Цитадели, на ее чистые улочки с такими же чистыми домами с арками и створчатыми окнами, увитыми цветами. Возвышаясь над стенами, скрывавшими прекрасные сады старинной городской знати, гордые кроны столетних деревьев дарили тень каменной мостовой.