Фредди. Жизнь, полная риска - Дитлоф Райхе Страница 27

Признаюсь честно, мне нелегко далось это решение. Совсем нелегко. Все во мне противилось этому. Но я знал: я должен был сделать это. Просто обязан. Оставалось только решить когда. Лучше всего прямо сейчас.

И я отправился к Энрико и Карузо.

Сначала, правда, я обсудил все с сэром Уильямом. Мы откровенно поговорили с ним, и я попросил его пройти вместе со мною к Энрико и Карузо, чтобы они потом не рассказывали, будто я не предпринял никаких шагов. Мне нужен был свидетель.

Энрико и Карузо сидели в своей клетке у самой дверцы, как будто поджидая нас. На физиономиях читалось любопытство. Их маленькие глазки так и бегали из стороны в сторону — от меня к сэру Уильяму и обратно.

— Мальчики, — обратился к ним сэр Уильям, — Фредди хочет вам кое-что сказать.

Я выпрямился и собрался произнести заготовленную фразу: «Я пришел к вам выразить свою глубокую признательность». Но, посмотрев на эти два кулька, решил, что можно будет обойтись чем-нибудь попроще.

— Знаете что, — начал я, откашлявшись, — я забыл вам сказать, что, если бы не вы, этот доктор Дитрих меня бы прикончил. За это мне хотелось бы поблагодарить вас и выразить свою признательность, — закончил я свою речь, не удержавшись напоследок от некоторой высокопарности.

Энрико и Карузо молча воззрились на меня.

Я посмотрел на Энрико. Потом на Карузо. И тут я увидел, что в глазах у них стоят слезы. Настоящие слезы! Через секунду они уже рыдали в три ручья.

— Карузо! — проговорил Энрико сквозь всхлипывания. — Карузо, думал ли ты, что мы доживем до этого часа?! Что мы когда-нибудь услышим от хомяка слова признания и благодарности?

— Энрико, брат! — отозвался Карузо, громко шмыгая носом. — Ради этого стоило вывихивать себе лапу, ради этого стоило таскаться по грязным, вонючим канализационным трубам!

— Да, Карузо! И ради этого стоило ублажать Раллерманов.

— И задыхаться в чумазом мешке доктора Дитриха!

— Забудем обо всех этих мелочах, Карузо! Какая ерунда! К чему вспоминать о пустяках?!

— Ни к чему, Энрико! Лучше будем весь остаток жизни вспоминать о том, как много теплых слов нашел Фредди, чтобы отблагодарить нас за такие мелочи.

— А мы? Не должны ли мы со своей стороны порадовать его какими-нибудь теплыми словами?

— Конечно! Давай порадуем его песней!

— Давай!

Я взглянул на сэра Уильяма. Он ухмылялся в усы. Может, бросить все, к шуту гороховому? Взять и уйти? Но поздно. Энрико и Карузо уже затянули:

Благодарность нам твоя — большая радость,

Это лучше, чем шипеть и пыжиться, —

какая гадость!

Хуже нет, чем видеть хомяка надутым,

Хмурым, злобным, прямо фу-ты ну-ты!

Коль поэтом мнишь себя, так лучше — пой!

А Энрико и Карузо — за тобой!

Грянем хором мы тогда наш гимн, братишки…

Я сидел нахохлившись. Неужели они сейчас опять свою любимую запоют? Точно!

Плевали мы на все с высокой вышки,

Не надо нам ни зернышка, ни шишки…

Ну все. Понеслось. Теперь их уже ничем не остановишь!

Я встал на задние лапы и приготовился фукнуть на них как следует. «Хуже нет, чем видеть хомяка надутым, хмурым, злобным, прямо фу-ты ну-ты». Ну и что! Будешь тут хмурым, если над тобой так издеваются! Нет, все! Шутки в сторону, господа.

— Фредди, не надо сердиться! — мягко сказал сэр Уильям.

Ладно. Надо будет подумать на досуге, как мне впредь обезопасить себя от дурацких шуточек наших певучих сожителей.

— Фредди, — услышал я вдруг голос Энрико, — нам стыдно.

— Да, — подхватил Карузо, — нам очень стыдно.

— Нехорошо смеяться над тем, кто был на волосок от гибели, — продолжал Энрико.

— И мы совершенно не собирались тебя сердить, — добавил Карузо.

— Все, мы больше никогда не будем тебя дразнить. Честное гёттингенское слово, — торжественно заявил Энрико.

— Большое честное гёттингенское слово, — повторил за ним Карузо и поднял вверх лапу.

Я даже не стал их спрашивать, что это значит — «большое гёттингенское слово». Какой смысл? Они все равно не сдержат его. Даже если оно большое и даже если оно гёттингенское.

Лиза Потемпе пришла к нам на следующий день. Она принесла с собою две газетные статьи — одну длинную и одну короткую. С гордым видом она положила их на письменный стол.

— Интересно, — сказал мастер Джон, взяв первую газету в руки. — «Британский гость», — прочитал он заголовок. — Это я британский гость? — Лиза кивнула. — Очень интересно, — повторил он и углубился в чтение. — Слушай, а что это ты тут пишешь, — спросил он негодующим тоном, отрываясь от газеты, — «приятный британский акцент»? Я что, плохо говорю?

— Да нет, ты прекрасно говоришь, только некоторые звуки у тебя получаются очень забавно, всякие там «ц», «щ», «ш». Можешь повторить за мной три раза подряд без остановки — цапля чахла, цапля сохла, цапля сдохла? Только быстро.

— Запросто, — сказал мастер Джон. — Цапля чахала, чапля сахла… Тьфу ты. Нет, все сначала. Цапля чахла, сапля чохла…

— Ну, вот видишь, не получается. — Лиза весело рассмеялась. — Ладно, посмотри другую статью.

— «Скандал на телевидении», — прочитал мастер Джон. — Поздравляю, Лиза, — сказал он, дойдя до конца статьи.

«Примите и от меня сердечные поздравления, любезная Лиза!» — сказал я про себя и задумался. «Скандал на телевидении». А что, неплохое название для моего романа. Да, пожалуй, так и назову. Надо будет только приписать сцену, как моя летучая мышь по имени Франкенштейн попадает на передачу и… Ладно, это я потом придумаю, что там будет.

Теперь мне не хватало для полного счастья только Софи.

Мне что-то взгрустнулось, и само собою сложилось стихотворение.

О чем мечтает в тишине поэт?

О теплой клетке?

О мучном черве?

О нет!

Он мечтает в тиши о подруге своей,

Ждет ее не дождется, — приходи же скорей!

Эту миниатюру я назвал «В минуту печали». Думаю, она тоже займет достойное место в сокровищнице хомячьей лирики. Только вот жаль, что Софи никогда не сможет прочитать этого шедевра!

И тут я услышал ее шаги! Ее и Грегора. Он тоже поднимался по лестнице.