Леопард за стеклом - Альки Зеи Страница 2

Наш остров «плавает» в Икарийском море. И каким же маленьким он кажется на глобусе! Крошечной точкой. За ним идут другие острова, потом вся Греция, а за нею — огромное множество стран.

Ах, вот бы можно было прицепить себе крылья и полететь! Наступает, скажем, очередное скучное воскресенье, а ты говоришь: «Слетаю-ка я на секундочку в Японию, Китай и Африку — посмотрю, что там сегодня делают дети? А вдруг они тоже играют в классики и „пять камешков“ или прыгают со скакалкой?»

— Дедушка, а может, когда-нибудь человек научится летать по-настоящему? — спросила я.

— Вот еще, чушь какая! — тут же встряла Мирто.

Но дедушка ее перебил:

— Пройдет пятьдесят-сто лет — и это случится. Вот сегодня у нас январь тысяча девятьсот тридцать шестого года, и, может быть, в январе тысяча девятьсот восемьдесят шестого люди будут летать, как Икар, и смогут долететь до самого Солнца, и крылья у них не расплавятся.

— У-у-у-у-у-у-у, — недовольно протянула Мирто, — а нам что делать? Мы-то к тому времени уже старухами станем и летать вряд ли сможем.

Тут дедушка ее отчитал: сказал, что она эгоистка. Сказал, что, если бы все так думали, в мире не было бы никакого прогресса. Ученые могли бы тоже решить: «Зачем нам работать, совершать открытия, если мы состаримся или умрем до того, как увидим плоды нашей деятельности?»

— Но ученые, госпожа Мирто, — продолжал дедушка, — думают о человечестве вообще, а не только о себе. Может, они уже и покинут этот свет, но в своих именах обретут бессмертие.

— Я бы хотела стать ученым, — задумчиво произнесла Мирто.

— Ну, если бы все ученые… так плохо знали таблицу умножения, как ты, — заметил дедушка, — тогда бы точно в мире не было никакой науки.

Мы и представить себе не могли, что воскресенье закончится так ужасно. Дедушка начал экзаменовать Мирто: сколько будет семью семь и дальше, а она, словно бы нарочно, путала всё, что только можно. Даже настаивала, что семью восемь будет сорок шесть, хотя дедушка уже сказал, что пятьдесят шесть, — ну и он, конечно, разозлился.

— Если ты не выучишь таблицу умножения от начала до конца и обратно, никогда не пойдешь в настоящую школу! — бросил он и отправил нас спать.

Я уже во втором классе, а Мирто — в четвертом. Только мы не ходим в школу, нас учит дедушка. Каждый год мы сдаем экзамены как «обучающиеся на дому» и переходим в следующий «класс». В государственную школу нас отдавать не хотят, потому что там, как говорит дедушка, столько детей в каждом классе, что может полгода пройти, пока тебя вызовут к доске. В нашем квартале есть и частная школа — господина Каранасиса, но нам она не по карману.

Когда мы легли в постель и уже засыпали, Мирто словно очнулась и начала обвинять меня в том, что дедушка отругал ее за таблицу умножения и что потянуло же меня спросить у него, научатся люди летать или нет. А как, скажите, я должна была догадаться, что нужно знать таблицу умножения от и до, чтобы летать, и что из-за этого дедушка рассердится и начнет допрашивать Мирто про семью семь?

Но, может, все дело в том, что воскресенье просто не может закончиться хорошо? Если бы мы ходили в школу, нам бы воскресенье нравилось, потому что в этот день мы бы оставались дома. Но сейчас…

— Ах, когда мы уже пойдем в школу?! — воскликнула я.

Но Мирто с головой завернулась в одеяло и притворилась, что ничего не слышит. Тогда я сказала еще громче:

— ОЧСЧА? ОЧПЕЧА?

— ОЧПЕЧА, ОЧПЕЧА, — упрямо проворчала она из-под одеяла.

Это был не византийский, а наш собственный язык, который только мы и понимали. ОЧСЧА означало «очень счастлива». ОЧПЕЧА — «очень печальна». Мы не смогли бы уснуть, не задав этот вопрос друг другу на ночь. Не знаю почему, но по воскресеньям мы почти всегда отвечали: «ОЧПЕЧА, ОЧПЕЧА».

Если бы у меня были крылья, как у Икара, я бы летала по всему миру, из страны в страну, и спрашивала у детей: «ОЧСЧА? ОЧПЕЧА?»

Четверги, леопард, епископ и господин Амстрадам Пикипикирам

Если воскресенья были самыми скучными днями, то четверги — точно самыми интересными. Каждый четверг тетя Деспина устраивала прием. И тогда открывалась большая гостиная, которую всю неделю держали закрытой и никому не разрешалось туда даже нос сунуть. Так что по четвергам мы могли вдоволь наглядеться на леопарда, чучело которого стояло там в стеклянной витрине. Когда мы были маленькими, тетя Деспина нас пугала: «Только испортите мне что-нибудь — я вас к хищнику посажу!» Раньше мы боялись, но теперь просто умоляем ее открыть стеклянную дверь, чтобы потрогать леопарда и поближе поглядеть на его странные глаза — один черный, другой голубой… Но она и слышать об этом не хочет.

Тетя Деспина уверяет нас, что глаза леопарда сделаны из бусин. Что их по ошибке взяли разные, когда набивали чучело. Но на самом деле она просто ничего не знает из той истории, которую нам рассказал Никос.

…В некотором царстве, в некотором государстве жил в лесу леопард, большой дикий кот — как называли его у нас на острове. И были у него глаза разного цвета — черный и голубой. Таким уж он уродился. В один день кот смотрел на мир голубым глазом — черный в это время спал, а в другой открывал черный — голубой же оставался закрытым.

Когда леопард смотрел на мир голубым глазом, был он ручным, словно домашняя кошка, гулял среди людей, помогал им и играл с детьми и животными в лесу. Но стоило ему открыть черный, как тут же он превращался в дикого зверя, уничтожал все, что делали люди, а животные бежали от него и прятались по своим норам, только заслышав его мягкую поступь…

Каждое лето в деревне Никос постоянно рассказывает нам целую кучу историй про леопарда, и не только нам — другим ребятам тоже.

Не успели мы толком проснуться, как я вспомнила, что сегодня четверг, потому что Мирто спросила:

— Ты не помнишь какую-нибудь мою шуточку? Мирто — «предмет гордости тети Деспины». Так ее дразнит Никос. По четвергам, когда приглашенные собираются на прием, тетя Деспина зовет нас в гостиную и заставляет Мирто рассказывать «шуточки» (это мы их так прозвали).

— Так ты поможешь мне хотя бы что-нибудь вспомнить? — снова спросила Мирто.

— Ну, — говорю я, — скажи ей, что, когда тебе было четыре года, ты спросила у епископа, писался ли он в детстве.

— Ты с ума сошла? Он же будет там!