Луноликой матери девы - Ирина Богатырева Страница 2

Очень боялась я до сумерек не успеть. И правда, уже стемнело, когда последний кусок коры укрепила. Оглядела шатер и хотела идти к костру, как вдруг почуяла неладное: девочки собрались и недобро на меня косились. Потом вышла самая высокая и перегородила мне дорогу:

— Чего это, царевна, ты себе выстроила? — начала она. — Думаешь, особая? Смотри, какие мы себе шалаши поставили: низенькие, только залезть и спать. А ты чего гору вымахала?

И другие загудели: пусть будет, как все, нам ровня будет… А первая продолжала:

— Это в стане ты — царская дочь, а как вытащат тебе духи прялку, станешь как всякая другая. Чего тебе выделяться, пока ничего не решили духи? Разбирай!

И все загудели: разбирай, разбирай! Я сжала зубы. До того и не думала, что духи могут мне вытащить прялку. Всегда, когда пыталась почуять свою долю, видела себя воином на коне, с чеканом и луком. Кулаки стиснулись сами.

— Те, какая ты смелая! — крикнула я. — Выходи же один на один! Посмотрим, чей шатер разбирать!

И, не дожидаясь ответа, я бросилась на нее, как телок, стараясь боднуть головою в живот. Но промахнулась: она выгнулась и ударила меня кулаком по спине, меж лопаток. Немного сильнее — и мне бы упасть, но я устояла, успела схватить ее за талию и остановиться. Она тоже перехватила меня поперек туловища, и так мы застыли, широко расставив ноги, пыхтя и пытаясь свалить друг дружку, как делают мужчины в борьбе.

Но мы не мужчины, чтобы так бороться: они крепкие, как быки, а мы были верткие, как змеи. Я первой вывернулась и кинулась снова. Она была выше и тяжелее, однако я — злее, решительней и понимала, что защищаю, а это главное: все время помнить, ради чего ты дерешься. Так отец меня учил, еще когда ребенком была. Я крутилась вокруг нее, как белка по дереву, она же толкала и ударяла каждый раз верно, сильно и больно. Любой ее удар мог бы свалить меня, но я терпела, била, кусала, только старалась не сцепляться, чтобы она не могла перевесить.

Вдруг я ощутила, что выбила ее ногу и вот-вот она упадет навзничь — но тут словно бы ярко вспыхнул костер, и в его свете я увидала перед собой вместо девичьего лица, вместо человечьей головы — морду горного барса. С прижатыми ушами, ощерив серебристую голову и оскалив клыки, он смотрел холодными сияющими глазами. Все во мне сжалось, а барс завизжал, и я почувствовала, что мы оба падаем на землю.

Мне показалось, что горы дрогнули. Но в тот миг я уже знала, что это и есть мое посвящение, — и не отпрянула. Мы покатились вокруг костра. Барс визжал и шипел, бил меня о деревья, прижимал к земле, драл кожу, грыз плечи. Я видела, как кровью налились его глаза и как покраснели клыки, но скорее дала бы сожрать себя, чем отпустила.

Несколько раз он затихал, думая обмануть меня, но я не верила, и все начиналось сначала. Так он трепал меня, как собака суслика, и все же наконец затих. Пасть его закрылась, глаза потухли, и взгляд стал спокойным и холодным, каким и должен быть взгляд царя — будь то духов царь, люда или зверья.

Я думала уже, что он молвит сейчас человеческим голосом: встань, — но он молчал, только смотрел, и я откатилась в сторону и с трудом села. Тело мое было избито, я чуть не теряла сознание. Но тут поняла, что рядом есть кто-то еще — за костром стоял Хозяин гор, ээ-торзы. Его желтая шкура казалась от огня красной, у него были крылья и голова хищной птицы с изогнутым клювом, но при этом чуткие острые уши, а глаза — желтые, узкие и спокойные, — как и туловище о четырех лапах с хвостом, принадлежали кошке… Барс подошел ко мне, и мне удалось подняться, чтобы поклониться духу-хозяину. После я упала и ничего больше не помню.

Чудилось мне, что я дома. Пахнет пряным, теплым. Сквозь прикрытые веки красно мерцает огонь. Мамушка у очага сидит и молочную варку варит. Сучья трещат, а мамушка тихо поет: чату-чату-чатути-и, стрела быстрая лети-и… И хорошо мне, спокойно, так бы и спала.

Только тут всплыло в голове, что я дралась с духом и он меня терзал. Все мое тело в глубоких ранах, но я не чую боли. Сжалось тогда мое сердце: решила я, что не пережила посвящение, канула в высь, и это не мамушка, а моя родная мать поет, сидя в шатре на пастбище Бело-Синего, на берегу Молочной реки… Подумала так — и чуть не заплакала: как переживет отец такой позор!

И открыла глаза.

Передо мною возле костра сидела Камка, резала ножом по маленькой костяной бляшке и пела:

— Чату-чату-чатути, стрела быстрая лети…

Ни боли, ни ран, только память о битве, и как привкус крови, осталось во рту новое имя.

Камка заметила, что я очнулась, отложила работу, протянула мне чашу с душистым отваром, а потом наклонилась, и я ей имя шепнула. Прямо в ухо оно ей влетело. Как ни в чем не бывало, Камка продолжила резать по кости.

— Что ж, теперь у каждой из вас есть своя доля, — заговорила она потом напевно, будто бы слова вышли из песни. Закончила резать, сложила кости в кожаный сосуд и плотно завязала. Голос ее, обычно старушечий, хриплый, звучал прозрачно и ясно. — Как вернетесь в станы, приметесь кто прясть, кто шерсть мять, кто узоры шить, кто на зверя ходить — кому что достали духи. Доля у каждого своя, иной не бывать. Духи всем по силам раздают. Чужая доля — по чужим плечам, другому не осилить, как бы мила ни казалась. Но среди вас есть дева, кого Луноликая мать к себе зовет. И с нею должны быть еще воины. Духи вождю подскажут, кто это будет. Подойди ближе, — сказала она мне, подзывая к костру, и все обернулись.

Я растерялась. Смотрела на Камку и не понимала ее. Хотела верить — и боялась. Ведь кем была я — и кем воины Луноликой: самые смелые, самые красивые, сильные духом и телом, вечно юные, вечные девы. Они всегда вдохновляли мое сердце, с детства мечтала я быть похожей на них. Иной год троих, пятерых, а иной год — никого не выбирали духи в посвященные Луноликой. Надеяться я не смела.

Но Камка по тайному имени определила выбор духов, и я не могла ей не верить. Только не знала, что делать, когда все девы с тревогой и ожиданием обернулись. Собравшись с духом, я поднялась и жестом созвала их ближе к костру.

Над огнем у Камки оказался котелок не с отваром — в нем были круглые речные камни, горячие, трескучие, как в бане. Как мы подошли, она кинула на них горсть семян. Я знала, что отец вместе с главами родов дышит дурманным дымом, укрывшись шкурами или войлоком, когда просит духов подсказать решение в трудных делах. Но что и как нужно делать, я не знала. Сидела, замерев, будто оцепенела, и боялась показать, что ничего не понимаю, боялась, что духи ошиблись, какой из меня воин Луноликой! Искоса смотрела на дев: они глядели в костер, а лица были странные, каждой как будто бы свой дух мерещился.

Я присмотрелась — и точно: перед одной на двух ногах прыгал заяц-русак, возле другой серебристый козел тряс бородищей, у третьей на плече сидела цапля, а сидела по-человечьи, ноги спустив, и крылом за ухо девочки держалась… У четвертой — барсук, у пятой — змея в человеческой одежде, у шестой — пастух ростом с ладонь, а вместо одной ноги у него — ящерица. У кого звери, у кого рыбы, у кого вообще неясно что, даже названия не подберешь.