Заслуженное счастье - Лидия Чарская Страница 16

В сам день Ивана Купалы резком неожиданно изменилась погода. Стоявшая весь май и июнь жара, так дисгармонирующая с суровым климатом Финляндии, вдруг неожиданно сменилась хлынувшим сразу проливным дождем. Он затопил потоками землю; затемнили небо мрачно обложившие его серые тучи, мгновенно пропитались влагой глубокие зыбучие пески и зеленая хвоя молчаливых сосен.

Вчерашняя ночь на озере в связи с резкой переменой погоды самым печальным образом отразилась на здоровье Славушки.

Бледный, без кровинки в лице, с горящими лихорадочным огнем глазами, лежал он на своем диванчике, трясясь в ознобе. Напрасно Ия и доктор накрывали мальчика теплыми одеялами и тканями, ничто не помогало. Бедный ребенок трепетал, как птичка. Казалось, внутренний ледяной холод пронизывал его тело. Ия не находила себе покоя, глядя на мальчика. Ее преследовала мысль, что не кто иной, как она сама, виновна в остром переломе его болезни к худшему. Ведь это она устроила ночную прогулку к озеру, да еще сама отправилась веселиться, заставив мальчика дожидаться себя на сыром воздухе. Молодая девушка, положительно, не находила себе покоя от всех этих мыслей. Не находил ни минуты покоя и Алексей Алексеевич, видя страдания сына. Один только доктор Магнецов был, казалось, доволен таким состоянием своего маленького пациента.

— Тем лучше… Тем лучше… По крайней мере, мы имеем, что показать моему знаменитому коллеге, — говорил он. — Ничто так не дает возможности поставить верный диагноз, как острый параксизм болезни, — утешал он Алексея Алексеевича и Ию.

Наконец, теплые ватные одеяла и добрая порция малинового чая сделали свое дело и вызвали испарину на лицо и тело больного.

К двум часам ждали профессора Франка. Славушка весь бледный и влажный лежал, совершенно обессиленный, не будучи в состоянии двинуть ни рукой, ни ногой. Только большие черные глаза его, эти всегда трогательно-прекрасные глаза, с кротким смирением смотрели на хлопотавших y его ложа отца, доктора, Ию… Он еще грезил вчерашней ночью, прекрасным темным озером, опоясанным огненной лентой костров, пляской, музыкой и весельем здоровых, сильных людей, которое ему, бедному Славушке, было уже давно недоступно.

Когда послышался звук бича и мягкое шуршание шин кабриолета, вся мыза засуетилась, как один человек. Быстрой, почти юношеской, походкой, так мало соответствующей его почтенному возрасту, профессор Франк миновал дорожку, ведущую от ворот к крыльцу дома, и так же по-юношески — живо и бодро вошел в гостиную, где лежал маленький больной. Поздоровавшись с присутствующими, профессор подошел к мальчику, взял исхудалую ручонку Славушки и долго, слушая пульс, держал ее в своей руке.

Потом, он вежливо попросил удалиться из комнаты самого Сорина и Ию, сказав встревоженному хозяину, что он позовет его тотчас же по осмотру ребенка и поставлении диагноза.

Теперь, в большой жарко натопленной, несмотря на летнюю пору, комнате y ложа больного мальчика остались только двое докторов.

Долго и обстоятельно выстукивал и выслушивал знаменитый профессор Славушку. Подробно осмотрел его, храня глубокое, мертвое молчание, и когда, наконец, усталый и тяжело дышавший от утомления мальчик сомкнул измученные глаза, старый ученый взял под руку молодого доктора и отвел его в соседнюю комнату. Здесь целым рядом латинских терминов и названий мировая знаменитость определила состояние и болезнь ребенка.

— Дитя слабо, почти безнадежно, это ясно, как день, — бросал он по-немецки общими фразами. — Но не от чахотки должен погибнуть мальчик, a от истощения, врожденного наследственного малокровия, которое излечимо разве одним только способом. Но на такой, новейший в науке способ, вряд ли пойдут его близкие. Я говорю об операции переливания крови. Тут доктор снова употребил латинский медицинский термин. — Я вижу в этом его единственное спасение… Если не влить в вены ребенка молодую, здоровую сильную кровь, он засохнет и погибнет как цветок, не долее как через несколько дней, вследствие истощения. Болезнь, очевидно, прогрессирует, как вы сами должны были убедиться в этом, мой молодой коллега, — заключил профессор, обращаясь к доктору Магнецову, глядя ему в лицо сквозь круглые дымчатые очки.

Тот молча кивнул головой. Ему, пользовавшему Славушку, очевиднее, чем кому-либо другому, была эта прогрессирующая к худшему болезнь. Сердце доброго доктора сжалось.

— Итак, ребенок должен неминуемо погибнуть… — начал он глухо.

— Несомненно, если не прибегнуть, повторяю, к операции, о которой я только что говорил и которая, несомненно, принесет ему пользу. Этот способ весьма часто был применяем мной в больницах Берлина и имел почти всегда блестящие результаты.

— Но кто согласится наполнить своей кровью вены ребенка… Что касается меня, то я бы сделал это без малейшего колебания, если бы не знал, как врач, что здоровье мое далеко неудовлетворительно. Я худосочен, мой глубокоуважаемый коллега, и не гожусь для подобной цели, — уныло произнес Магнецов.

— Несомненно. Ни вы, ни отец больного, я полагаю, не годитесь для этого. A вот и он сам, кстати, — и старый профессор-врач пошел навстречу профессору-ботанику, на ходу определяя ему состояние больного.

Ия, последовавшая сюда за отцом своего любимца, жадно вслушивалась в каждое слово, произносимое на немецком языке старым ученым и подробно характеризующим состояние здоровья Славы.

— Мальчик плох… Дело скверно… Дни жизни ребенка уже сочтены, — отрывисто бросал по-немецки знаменитый доктор. — Спасенье может быть только в одном — в операции переливания крови, взятой у здорового человека и перелитой в вены больного, но я не вижу, здесь кого-нибудь, кто бы мог пожертвовать мальчику фунтом, a может быть и двумя и тремя здоровой, молодой свежей крови…

Профессор обвел глазами присутствующих и остановил их на смертельно побледневшем лице Сорина. Страдальческая гримаса пробежала по губам Алексея Алексеевича. Судорожно сдвинулись эти губы… Также судорожно передернулось все его лицо.

— Стало быть, мой Слава погиб… — произнес он глухим убитым голосом, — так как слишком очевидно то, что моя старая кровь не может сослужит ему пользы. Искать же теперь желающего передать свою кровь ребенку было бы безумием, так как, по вашим же словам, господин профессор, часы моего бедного мальчика сочтены.

— Он умрет тихо, заснет от слабости и незаметно перейдет в вечность, — словно желая утешить несчастного отца последним утешением, подтвердил старый ученый.

Другой ученый заскрипел от бессильного отчаяния зубами.

— Что делать! Что делать! — произнес он, ломая хрустнувшие в суставах пальцы.

— Я знаю, что надо делать, — неожиданно покрыл всех молодой бодрый голос, и Ия, о присутствии которой совершенно забыли в эту минуту трое беседовавших здесь мужчин, неожиданно выступила вперед.

— Я знаю, что надо делать, — бодрым, почти веселым голосом повторила молодая девушка, — и вы, не помешаете мне в задуманном мной решении. Господин профессор, вы должны взять мою кровь и отдать ее Славушке… Вы говорите, что вам нужна здоровая, молодая кровь для этой цели… Возьмите же ее y меня… И, право же, вы дадите мне пережить самую большую, самую светлую радость в моей жизни, если я смогу быть хотя отчасти полезной бедному ребенку…