Карусели над городом - Юрий Томин

В доме Алексея Палыча Мухина поселились воры.

Воры эти были со странностями, какие-то ненормальные воры. Правда, Анна Максимовна и с нормальными ворами дел никогда не имела, но все же она чувствовала, что в домашних пропажах есть что-то нелогичное и в то же время закономерное.

Нелогичное заключалось в том, что пропавшие вещи стоили ерунду, а для постороннего человека и вообще никакой стоимости не имели; не только разбогатеть, но даже сколько-нибудь заработать на них было невозможно. А закономерность проявлялась в том, что все пропажи имели отношение к ее малолетнему, а вернее маломесячному, внуку. Внук этот был дочкиным сыном, а также сыном летчика Саши, служившего на аэродроме неподалеку от Кулеминска.

Дочка училась в институте и каждый день ездила в город. Возвращалась она к вечеру, усталая от городской толкотни, и прямо с порога бросалась к сыну. На родительскую любовь ей было отпущено всего полтора-два часа в день, и за эти два часа она старалась выполнить всю дневную норму: переодеть, покормить, приласкать, погулять, поразговаривать.

Ребенку было в то время десять месяцев. В его младенческой голове просыпалось уже сознание, что эта тетя имеет к нему какое-то отношение, но настоящей мамой он считал, конечно, Анну Максимовну. Именно ее руки чаще всего прикасались к нему, ее голос говорил ему какие-то еще непонятные, но приятные слова; она была и ложкой, и соской, и защитой от неведомых нам детских страхов.

Итак, днем Анна Максимовна воспитывала внука, а ночью она работала. Сначала она была медицинской сестрой в поликлинике, а после рождения внука попросила перевести ее в больницу, в отделение неврозов на ночные дежурства.

В этом отделении находились нервнобольные. Они расположились в отдельном флигеле, который считался самым тихим местом в больнице. Их болезни, понятные врачам, но незаметные для окружающих, гнездились внутри них. Внешне это были тихие, скромные и услужливые люди. Они охотно помогали сестрам, сами ходили на кухню за едой и чаем; по теплому времени сажали в больничном саду деревья и цветочки, резались в домино; у них стоял единственный на всю больницу телевизор, и по вечерам они уютно посиживали в креслах, напоминая большую, дружную семью.

За всю историю нервного отделения там состоялся всего лишь один небольшой скандал. Шел чемпионат мира по хоккею, и болельщики из основного корпуса пытались прорваться во флигель, к телевизору. Сначала они упирали на «совесть», намекали на отсутствие сознательности у знакомых «нервных» (в Кулеминске из каждых троих — двое знакомы), но обитатели флигеля, скрывая свое нахальство, делали вид, что они бы и рады, но есть распоряжение главного врача: не пускать во флигель посторонних.

— Какие посторонние?! Такие же больные, как вы!

— Такие, да не такие… — туманно отвечали им, намекая на что-то, что не требует особых пояснений, а должно быть понятно и так.

Болельщики помаленьку раскалялись, тем более что из холла уже доносился голос комментатора, рассказывающего о составе команд.

Намеки сделались, если так можно сказать, острее и приняли слегка медицинский характер: мол, если у кого в голове непорядок, то и разговаривать с ним по-хорошему бесполезно — таким не телевизоры в палаты ставить, а стены надо обить подушками и руки посвязывать, чтобы ни себя, ни других не перекалечили.

«Нервные», докуривая у крылечка, только посмеивались.

Но вот один из болельщиков, не выдержав, поднялся на крылечко и потянул дверь на себя. И тут из кучки курильщиков выпередился тощий, высокий парень. Правой рукой он начал делать такие движения, будто крутил заводную ручку автомобиля; левая рука вцепилась в его собственную прическу, а глаза завращались, зашарили по сторонам в поисках, очевидно, чего-нибудь острого или тяжелого.

— А-ба, а-ба… уд-ди… ыы-ых… уд-ди т-сюда, — сказал парень и толкнул агрессора.