Жандармский дворик - Нонна Ананиева

Москва, 1937 год

Ручка на кранике самовара была в виде резной сказочной птицы, а головка сделана из слоновой кости, чтобы не горячо было держаться. Вода текла из птичьего клюва. Каждый раз, когда в конце дня садились пить чай из самовара и Софья разливала кипяток в чашки, складывалось впечатление, что чай был как-то связан с этой сказочной жар-птицей. Он казался немного дурманящим и особенным. «Под самовар» иногда хотелось спросить то, что спросить было боязно или неудобно.

– Федь, а как ты думаешь… есть реинкарнация или нет? – осторожно спросила Софья у мужа.

Они редко вот так сидели вдвоём в ночной тиши на кухне, когда забота о детях, хлопоты по хозяйству, трудовые будни отступали перед задушевным разговором, пусть и недолгим.

Софье всегда хотелось помечтать, придумать счастливое будущее, интересного жениха дочке и, конечно, карьеру сыну. Лёшенька ведь такой необычный!

– Я до сих пор про душу не всё понял. То есть кто куда инкарнирует, не могу знать. С докторами я про Лёшу говорить не стану. Он только рот откроет, нас и того… – Фёдор был заслуженный и уважаемый коммунист, участник Московского восстания большевиков в семнадцатом году, сражался в боях на Остоженке. Он рассказывал ей, как тогда в бессознательном состоянии, с раной в груди, санитары отвезли и сбросили его в городской морг вместе с убитыми. Там он увидел себя как бы свысока, сверху, что ли. Говорил, чудно ему было летать и видеть в темноте тела, набросанные одно на другое. Но потом он вдруг очнулся опять в своём теле, почувствовал боль, тяжёлые запахи, холод, сырость, начал шевелиться и пополз к выходу. После этого метафизического переживания, проходя мимо церквей, он, конечно, не крестился, но поглядывал в их сторону с уважением и даже c тайной благодарностью.

– Понимаешь… – попыталась возразить Софья, – у Матрёны Ильиничны есть доктор, ну… надёжный…

– Нет, Сонюшка, не начинай. Надёжных больше нет – кончились. Да и что он тебе скажет?

– Он гипнозом владеет, – еле слышно сказала Софья.

– Ты с ума сошла! Он такое у Лёшки выспросит, что не дай Бог… – тут он сделал небольшую паузу, – короче, не начинай, – Фёдор даже кашлянул от волнения. – Поздно уже, спать пора.

Она встала, собрала со стола, накрыла вазочку с вареньем стеклянной крышкой и задумалась, глядя на неё. Самовар и немного домашней утвари из родительского дома чудом удалось спасти. На чашках и тарелках с розовыми гвоздиками стояло клеймо «Братьев Корниловых». В этом сервизе дома подавали летом и обычно на розовой скатерти. Она отмахнулась от воспоминаний.

Странно, как Фёдор себя повёл сегодня. Софья выключила свет и пошла спать с мыслями о том, что завтра пятница, мужу утром на завод, а у детворы летние каникулы. Хлопот и дел всяких – не переделать. Подумала ещё о том, что шить вот совсем некогда, а Лёша всё просится в парк, да и Машенька тоже… Во дворе им каждый угол знаком, а так хочется разгуляться вволю.

* * *

Фёдор работал на Заводе № 24, недалеко от дома. Создавал советский авиапром. Они делали моторы – сначала из дерева, потом отливали. Его считали лучшим специалистом, разбиравшимся в рентгене металла. Два года назад, в 1934-м, он был откомандирован в Германию на стажировку. Фёдор был вдумчивый, обязательный, непьющий. Софью любил до беспамятства. Никогда ей не перечил и в доме помогал всем, чем мог. Она была из бывшего дворянского сословия, а потому училась в гимназии и знала немецкий, английский и латынь. Предок её по матери был аж опричником. Единственный раз Фёдор серьёзно воспротивился ей, когда запретил продолжать учёбу, после того как она, никого не спросясь, подала в медицинский. Дело в том, что новая власть могла записать в институты без экзаменов всех бывших гимназистов. Софья собралась стать врачом по нервным болезням, но её послушный, внимательный, тихий муж вдруг восстал против этого и не разрешил. Да и Машенька уже родилась. Испугался её потерять среди учёных и образованных мужей. Она и сама всегда чувствовала, что он боялся её потерять. Два её старших брата успели уехать в Ревель, а оттуда отплыли в Александрию или в Бизерту, точно она не знала. Справки навести было негде. Вся семья разлетелась, как напуганная выстрелом неумелого охотника птичья стая. Где сейчас жили и что делали её сёстры, она тоже не знала. Самая старшая, Татьяна, до Октябрьской революции работала сестрой милосердия, но она пропала ещё тогда, в Первую мировую. Когда родители ещё были живы.

Софья заглянула в детскую. Там было тихо и казалось, что пахнет полевыми цветами. Сердце сжалось от нежности, как и должно, наверное, сжиматься у любящей матери. Лёша спал с плюшевым мишкой – безмятежно и глубоко. В прошлом году их сейчас уже восьмилетний сынок взял и начал сам по себе говорить по-английски. Играть стал только в солдатики, а когда входил в раж, начинал приказывать на немецком. Чётко. Ясно. С военной интонацией. Эти его непонятно откуда взявшиеся способности вызывали у неё страх и невероятные волнения. С сыном было что-то не так. Она запретила ему говорить на иностранных языках в школе, но ведь как такое можно запретить – всё равно когда-нибудь проговорится. Да и не только английский с немецким её волновали. Лёша иногда начинал вспоминать вещи, которые никогда с ним не приключались, говорил о каких-то чужих людях, которых никак не мог знать.

Их тихий московский дворик в Лефортово объединял пять деревянных домов добротной дореволюционной постройки, в одном из которых жил когда-то, по слухам, главный жандарм Лефортовского округа. В самой середине стоял уже не работавший фонтан, который представлял собой композицию из трёх слетевшихся мраморных голубков. У двух голубков были почти полностью отбиты крылья, а третий вот остался целым, потому что крылья у него были прижаты к бокам. Частично двор выложили каменными дорожками и островками, кое-где поставили столики и скамеечки, а в глубине находилась заброшенная кирпичная конюшня, закрытая на большой железный ржавый замок. Там стояла старая карета, повозки, оглобли и прочая пыльная старомодная рухлядь, которую по каким-то причинам ещё не выбросили и не вывезли. От улицы двор был закрыт двухстворчатыми воротами, а точно за воротами, метрах в пяти, стояла колонка для воды. Водопровод пока ещё в домах не провели – из удобств имелась только канализационная сточная труба, – так что Фёдору с утра надо было успеть перед работой натаскать воды в дом. Но летом жилось всё равно легче – печку можно было не топить, а мыться разрешалось на стадионе напротив, где установили бесплатный холодный душ. Дальше за стадионом начинался Екатерининский дворец с самой большой в Москве колоннадой, в котором всегда размещались военные казармы, а Екатерина II там никогда не жила.

Квартира № 3, которую Фёдору дали от завода, была просторной, с высокими потолками, красивым паркетным полом и прямо барской ванной комнатой. Особенно впечатлял всех унитаз с синими цветами и медной цепочкой.