Фуэте на Бурсацком спуске - Ирина Потанина Страница 9

— Закрыли? Ах! — перепугалась спутница рассказчицы. — Я и не знала. Что? Уже давно?

— Совсем не стыдно это не заметить, — вмешался седовласый мужчина в хорошо сохранившемся фраке явно с чужого плеча. — Нет русских театров? Верно! С сентября по апрель. А с апреля по сентябрь — в период гастролей — только русские театры и есть! Я лично видел в Малом театре Мейерхольда. А в «Березиле» летом был с гастролями Вахтангов.

— Вахтангов умер восемь лет назад, — поставила обидчика на место стриженая гражданка.

— Вахтангов-театр, я имел в виду….

— Гастроли ни о чем не говорят! — Женщина вернула разговор в свои руки. — Русские театры закрыты — это непреложный факт и перегибы националистов. Балет — вот место всей прогрессивной общественности. Тут уж ничего не украинизируют! Зоологическое русофобство тут не разведешь, не накурбалесишь!

Последние предложения — слово в слово — Морской совсем недавно читал в каком-то журнале. К счастью, рядом — как всегда вовремя — оказался Гриша Гельдфайбен — замзава по культуре. В подобных случаях он всегда бывал великолепен:

— Неправильной дорогой идете, гражданочка! — громко чеканя слова, проговорил Гриша. — Я тоже это читал. Да вот эту статью, которую вы нам тут сейчас процитировали. Так вот, ошибочка вышла. Микитенко в «Гарте» уже дал опровержение. Разъяснил, что товарищи погорячились, спорить с намеченной товарищем Сталиным политикой коренизации не хотят и верят в светлое будущее украинских театров.

— Я думала, ты сама такая умная, а ты цитируешь «Гарт»? — Спутница стриженой гражданки расплылась в широченной улыбке. — Слава октябрю! А то я уж совсем идиоткой себя чувствовала. А ты, выходит, слова запомнила, а опровержение не углядела? Ха-ха-ха! Дезинформатор!

Скорее всего, опровержения в «Гарт» никто не давал — такой поворот Морской не пропустил бы. Но, как известно, на войне все средства хороши, а долг каждого порядочного человека защищать «Березиль» от мещанства. Пока Морской мысленно аплодировал Гельдфайбену, Григорий уже умчался. А жаль — вот чье мнение про «Футболиста» действительно интересно. Гриша, хоть и вошел в профессию лет на пять позже Морского, успел уже стать профи и вдобавок ненавидел формальный подход, всегда стараясь докопаться до сути. Многих это обескураживало. На вопрос «Как дела?», например, Гриша часто отвечал: «Да что-то не очень» и с явной издевкой смотрел на сбитого с толку собеседника, собиравшегося услышать положенное «Не дождетесь» и промчаться мимо.

Морской хотел разыскать приятеля, но тут неподалеку от стола прогремело чье-то развязное:

— Да ладно! Вся эта коренизация — неловкая подачка для народа и западных газет. Их украинизация — лишь способ выявить всех нас, украинцев, а потом уничтожить всех вместе, чтобы и духа нашего на земле не осталось. Предупреждаю!

На миг в буфете повисла тишина, а потом все, резко вспомнив о делах, куда-то испарились.

— Ба! Саенко! — Морской не ушел только потому, что лично знал говорящего. Степан Афанасьевич Саенко, в хорошем костюме и с зализанной на бок челкой, по-хозяйски расставлял салфеточки с конфетами на освободившемся столе и жестом предлагал Морскому присесть.

— Здравия желаю, товарищ Морской! — хмыкнул он в усы.

— Вы провокатор, Саенко! Распугали всех! И чем? Цитатой из кулишовской пьесы. Это мы с вами знаем, что «Мина Мазайло» — вещь правильных взглядов, разрешенная к постановке без всяких претензий и лишенная всякого злого умысла. Мы знаем. А люди?

— Это называется — зачистил территорию, — подмигнул Саенко. — Безотказный прием. В трамвае тоже действует. Как начнешь какую-нибудь антисоветчину вслух бубнить — глядь, а уже и давки нет, и места вокруг освободились. И ни одна зараза не доносит! — На этот факт он вроде даже обижался. — На кого угодно строчат, а на меня — ни строчечки. Не знаю уж, что у меня такого на лбу написано, но не доносят гады. Не тот нынче народ пошел! Не та нынче бдительность! Даже вот цитату из спектакля не узнали. Ишь, театралы!

Степан Саенко был головной болью и, в то же время, воплощением кое-каких надежд Морского. Знаменитый герой военного Харькова. Настоящая легенда! Чекист, в одиночку спасший город от бандитизма в лихие послевоенные годы. В 1924-м он заявил, что Харьков от контры и бандитов очищен, а значит лично он, Саенко, может жить, как обычный простой человек. И исчез. Газеты быстро забыли про героя, а Морской, одержимый идеей очерков о выдающихся харьковчанах и знаменитых гостях города, конечно, не забыл. Он отыскал Саенко на заводе «Серп и Молот». Герой революции превратился в героя труда и делал вид, что лишился памяти. На все вопросы Морского Саенко отвечал, мол, вы, товарищ, навыдумывали себе невесть чего. «Я простой однофамилец. Ни о каком ЧК и не мечтал. Всю жизнь трудился в Кривом Рогу забойщиком, а сейчас вот подался в Харьков. Для улучшения собственной матбазы». И как Морской ни строил разговор, с какой бы стороны ни цеплялся, все равно Саенко делал вид, что он — не он. Журналист даже подумывал уже, что и впрямь ошибся, но все равно не упускал случая, чтобы не поставить рабочего Саенко в положение, где тот может раскрыться. Например, вчера Морской вручил ему контрамарку на премьеру и на открытые танцклассы перед ней. Не всякий пролетарий оценил бы и далеко не всякий бы пошел. А вот известный всему Харькову слабостью к театрам чекист Саенко — другое дело. Соответственно, то, что хитрющий Степан Афанасьевич сидел сейчас перед Морским и прихихикивал, можно было назвать выходом из подполья. В конце концов, кто, как не прославленный чекист, может позволить себе столь вызывающие разговоры?

— Ты на меня так даже не смотри! — не оправдал доверия собеседник. — За контрамарочки спасибо, я в долгу! Я театр с детства ужас как люблю. И даже в самодеятельности участвовал у нас в Кривом Рогу. Но и не думай даже, что это значит, будто я твои сказки про войну поддерживать стану. Не был я в те годы в вашем Харькове. Спроси у кого хочешь на моей шахте в Кривом Рогу. Или, вон, Марьивановну спроси из нашей рабочей поликлиники. Она одна знает про мою грыжу криворожскую, в юности приобретенную. Такие грыжи в вашем ЧК не заработаешь.

Ну что ты будешь делать? Морской снова почувствовал, что рыба ускользает. Больше из упрямства, чем ожидая результат, он дежурно предложил выпить:

— А может, коньячку? Тут на витрине нет, но если попросить…

— Вот ты зверь-человек, — возмутился Саенко. — Не пью я! Сколько тебе говорить? Лечился я, и с тех пор, того-этого, ничего такого не употребляю ни капли и ни грамма! Нельзя мне! Гробом это пахнет! Не веришь? Марьивановну спроси из нашей рабочей поликлиники.

Попытки напоить его и разговорить тоже не проходили.

Раздался первый звонок, и пора было идти. Саенко распрощался и отправился наверх, занимать свое место на галерке.

— Художнику отдельное мое горячее человеческое спасибо! — воодушевленно шептала совсем юная девушка подруге, пробегая мимо Морского. — Так выверены сцены! Такое внимание к каждой детали! Ты видела куклу, висящую на прожекторах на самом верху? Уверена, это аллюзия, но пока не понимаю на что…