Моралите - Барри Ансуорт Страница 9

— Так я и знал, что скоро мы получим ушат латыни, — сказал Стивен, свирепо на меня глядя, но я не оскорбился, ибо понимал, что для него такое отвлечение было как раз вовремя, даже необходимо. И тут мне стало ясно, что все члены этой труппы играли роли, даже когда вокруг никого не было, кроме них самих. У каждого были свои слова, и ему полагалось их произносить. Без этого никакой спор вести не удалось бы, и здесь, среди нас, и во всем широком мире. Эти роли, быть может, однажды были нарочно выбраны — упрямец Мартин, Прыгун, робкий и ласковый, Стивен, спорщик, Соломинка, колеблющийся и несдержанный, Тобиас с его присловьями, голос здравого смысла — но время этого выбора осталось за пределами памяти. А теперь и я получил свою роль в этой труппе. У меня были мои слова, которые я должен был произносить. В моей роли мне полагалось читать мораль и сдабривать речь латынью и сводить все к отвлеченностям, чтобы Соломинка мог защемить свой нос и умудренно кивать в насмешку надо мной, а Стивен мог свирепо глядеть на меня, а Прыгун смеяться, а гнев Мартина быть обузданным. Роли не имела только Маргарет, которая была лишена голоса и на подмостках, и среди нас.

Мартин медленно отвел взгляд от Стивена.

— Черви, жрущие тело прихода, — сказал он. — Столь же мало знакомые с доктриной, сколь и с милосердием. Они умудрены только в том, как спать в исповедальне, как напиваться и как исторгать свою десятину. Потому они подсобляют знати, а простой народ держат привязанным к земле.

Его слова оскорбляли Церковь, но я не стал его опровергать. По правде говоря, с тех пор как я занялся ремеслом комедианта, мне хотелось преуспеть в нем, а кратчайшим путем к неудаче было бы противопоставить себя им. Подчиняться времени — знак мудрости, как мог бы сказать Тобиас, время же назначило мне песни, а не проповеди.

К тому же его слова о деревенских священниках были во многом справедливы — во всяком случае, справедливы в отношении многих из них. Среди них полно невежд, не способных истолковывать тексты. Они живут в открытом конкубинате [7]и берут с людей плату за исполнение своих обязанностей. В некоторых приходах священник не станет причащать, не получив сперва плату деньгами или натурой. Что до других его обвинений о пособничестве лордам в удержании работников на земле, я и на них не возразил, да только это купцы и цеховые мастера в Палате Общин вводят законы, которые запрещают повышать плату и мешают людям искать работу у новых хозяев. Людей хватают и клеймят как беглых, выжигая клеймо на лбу, за то лишь, что они без разрешения оказались за границей владений своего лорда. Но не Церковь вводит этот закон. Разумеется, правда, что Церковь не одобряет бродяжничества и всегда содействует тому, чтобы люди оставались на своих местах. Где достаток, там стабильность, а где стабильность, там религия — ubi stabilitas ibi religio.

Как я сказал, отстаивать священников я не стал. Мне не хотелось защищать того, кто потребовал такие деньги, ведь мы все равно пострадали от его алчности. С другой стороны, они знают, что я ношу сан, они заметят мое молчание, они сочтут меня жалким трусом.

— Священнослужители бывают разными, как все прочие люди, — сказал я. — Они такие же разные, как и комедианты.

Теперь заговорил Тобиас, в первый раз после их возвращения.

— Хорошие и дурные есть в каждом сословии, — сказал он, — и все они нужны для существования мира. А что до священников, то в городе случилось убийство. За него должны казнить женщину, а донес на нее монах.

Мартин ухватился за это, словно искал перемены.

— Мы слышали, как про это говорили на паперти, — сказал он. Говорил он негромко, и глаза его были смутными, как бывает, когда угасает страсть. — Он духовник здешнего лорда и живет в замке. Он бенедиктинец.

Мне сейчас вспоминается это слово и его лицо, угасшее вместе с яростью, и отблески факела, скользящие по соломе, на которой мы сидели. Я слышу движения и дыхание коров. Запах их навоза и пропитанной их мочой соломы, мешающийся с темным смрадом Брендана в его углу. Маргарет сидит, раздвинув ноги, штопая прореху в балахоне Адама, повернув лицо к свету. Раздвинутость ее ног под юбкой смутила мой дух, и я помолился об избавлении от зла. На крюках и гвоздях по стенам развешаны наши маски, и полотнища занавеса, и костюмы. Крылья Змия, головной убор Папы, накидка Шута. Власяница свисает с балки, как огромный нетопырь. Сарай преобразился в приют чуждости. Медный поднос был прислонен к одной из стен, отблески факела прокатывались по нему волнами ряби, будто его поверхность сплавляла воедино краски — синеву и золото и алость стеклянных бус Евы и ее парика, висевшего рядом с ними. Эти переливы цветов и отблески и едкий дым факела туманили мой взгляд.

— Мы говорили про это с конюхом. — Соломинка посмотрел вокруг бегающими глазами, его растрепанные волосы вспыхивали в отблесках факела. — Ему не хотелось говорить про это, — сказал он, — хотя обо всем другом он рассказывал охотно.

— Это был грабеж, — сказал Тобиас. — У нее в доме нашли деньги. Монах нашел.

— Ну, на деньги нюх у них хороший, — сказал Стивен.

Времени на разговоры больше не оставалось, нам надо было переодеться и приготовиться показать Игру об Адаме. И я робел, в груди теснило, в мыслях не оставалось места ни для чего другого. Но тень этого преступления уже тяготела над нами, хотя тогда я этого не знал. И она все еще тяготеет надо мной.