Восемь лет до весны - Владимир Колычев Страница 9

Отец не раз пугал нас переполненными камерами, и мы ему верили. Три раза он был под следствием, дважды уходил на этап, поэтому знал, что говорил.

Но мне повезло. В хате на десять мест было всего шесть юнцов. Один сидел на столе в позе пахана, выставив напоказ свои татуировки. Под ключицами розы, на плече тюльпан за решеткой и в колючей проволоке. Два глаза на груди, третий на лице, а четвертый – стекляшка.

Вокруг этого бывалого типа сидели арестанты помоложе и помельче рангом. Торс никто из них не оголял. Им выставляться не полагалось. Их дело маленькое, надо сидеть ровно и слушать, чем грузит их старший.

Но что-то они не очень-то заглядывали ему в рот. Один тайком под столом тасовал карты, другой зевал во весь рот, третий дремал, закрыв глаза. Все курили. Трехглазого фрукта обволакивал дым.

Скучно им было, а тут вдруг открылась дверь, и появился новичок. То есть я. Все внимание переключилось на меня.

Я поздоровался так, как учил отец, но на это никто не обратил внимания. Паренек с пятаком вместо носа презрительно хмыкнул. Он принял мою вежливость за слабость.

Расписной субъект хищно посмотрел на меня одним своим глазом, нахохлился, напыжился, развел в сторону локти. Вслед за этим он поманил меня к себе пальцем.

Я пожал плечами и подошел к нему, двумя руками прижимая к себе матрас, свернутый в рулон. Я мог бы положить его на койку, но вдруг паханчику взбредет в голову двинуть меня ногой или даже ударить заточкой в грудь?

В этом случае матрас обеспечит мне защиту.

– Что это? – спросил паханчик, ткнув пальцами в глаза на груди.

– Ищешь сук, – вспомнил я.

– Откуда знаешь?

– Знаю.

– Может, ты и есть сука?

Я понял, что разговора не будет. Трехглазый смотрящий должен был поднять себя в глазах арестантов. Жертвоприношение – самый лучший для этого способ. Если он выбрал меня, то блеять с ним бесполезно. Только бодаться, причем в полную силу. Других объяснений тут не примут.

Ступора не было, голова соображала четко, решение созрело мгновенно. Матрас, свернутый в рулон, я поставил на стол слева от паханчика, а ударил его справа, с той стороны, где у него не было глаза. Врезал с размаха, не опасаясь ответной реакции.

Этот субъект действительно прозевал удар из-за своей ущербности. А бил я достаточно мощно, да и кулак мой угодил точно в переносицу.

Я помнил, как было с Жариком, и сейчас собирался идти на добивание, но тюремный орел вдруг повесил клюв и опустил крылья. Сознание он не потерял, но покачал отбитой головой и беспомощно сполз со стола.

Парень с пятаком вскочил и собрался меня ударить.

Я схватил матрас, упавший на меня, отступил на шаг назад, взглянул на врага и сказал:

– Это тебе за суку!

Нога моя коснулась никем не занятой шконки. Я бросил на нее матрас. Но боевую стойку принимать не стал. Это бесполезно, если на меня набросятся толпой.

– А кто ты такой? – спросил коренастый крепыш с лысой, отполированной до блеска головой.

Он слегка приподнял руку и придержал свинорылого типа, который все никак не решался атаковать меня.

– Да чего ты спрашиваешь? – прохрипел паханчик. – Мочи фраера!

– Ага, нападай сразу все, по беспределу, – заявил я.

– А что ты знаешь про беспредел? – осведомился свинорылый пацан.

– Ну, про сук он знает, – заявил лысый.

– И про розочки тоже, – добавил я. – Загубленная молодость.

– А что не так? – Паханчик заметно насторожился.

– Загубленная молодость коблы, – заявил я и скривил губы.

Тут, наверное, надо пояснить, что на женских зонах так называют активных лесбиянок.

На самом деле я не уверен был в своих словах, знал просто, что розы и тюльпаны в тюремной живописи цветут со смыслом. Если тюльпан в колючке, значит, за решеткой бывал уже в шестнадцать лет, если роза в том же соусе, значит, восемнадцать стукнуло в неволе. Просто розы – загубленная молодость, роза с шипами на бедре – пассивная лесбиянка.

– Кто кобла?! – завопил паханчик и вскочил.

– Так я же не утверждаю. Но ты можешь с меня спросить прямо сейчас, – проговорил я, вызывая огонь на себя.

Но он не решался идти на реванш и на этом терял последние очки.

– Не утверждаешь? – деловито спросил лысый.

– Прогон нужно сделать, спросить.

– На кого прогон?

– И на Розочку тоже.

– На кого? – вскинулся паханчик.

Но лысый окончательно его добил.

Он повернулся, рассеянно глянул на него, в раздумье приложил палец ко лбу и проговорил:

– Ну, с тобой, Розочка, допустим, все ясно, а ты кто будешь? – Пацан расправил плечи и шагнул ко мне.

Полной уверенности в своих силах в нем не наблюдалось, но желание стать старшим пересиливало опасность, исходящую от меня.

– Леня меня зовут. Сермягов.

– А погоняло?

– Его мне тюрьма даст.

– Сермягов?… – Свинорылый тип потер кулаком переносицу и спросил: – Это ты Жарика пописал?

– Я.

В камере вдруг стало тихо. Слышно было, как скапывает с трубы вода.

– Слыхали, – наконец-то выдавил из себя лысый.

Но он не решался идти на реванш и на этом терял последние очки.

– Не утверждаешь? – деловито спросил лысый.

– Прогон нужно сделать, спросить.