Королевский гамбит - Уильям Фолкнер Страница 8

И вновь старшина присяжных остановил его. Мы выслушали Стивенса довольно спокойно, но, думается, все находили, что запутать убийцу – это одно дело, а запутать нас, присяжных, – совсем другое.

– Вы должны были провести все эти расследования еще до того, как созвали нас, – сказал старшина. – Даже если все сказанное вами можно счесть уликами, какой в них смысл, если не установлена личность подозреваемого в убийстве? Догадки догадками…

– Ну что ж, – сказал Стивенс, – в таком случае позвольте мне еще немного погадать, и если мне ничего не удастся добиться, так и скажите, и я остановлюсь и буду действовать по-вашему. При этом я допускаю, что поначалу вам покажется, что я чрезмерно злоупотребляю своими догадками. Но ведь нашли же мы судью Дьюкинфилда мертвым, с пулей во лбу, на этом стуле, за этим столом. Это не догадка. И дядюшка Джоб весь день просидел на своем месте в коридоре, где всякий, кто направляется в кабинет (если только он не спустился по боковой лесенке, ведущей из зала суда, а после не пролез через окно), должен был пройти в трех футах от него. А никто из известных нам людей мимо дядюшки Джоба, просидевшего на своем стуле семнадцать лет, не проходил. И это тоже не догадка.

– В таком случае в чем она состоит, ваша догадка?

Но Стивенс снова заговорил о табаке, о курении:

– На прошлой неделе я зашел в лавку Уэста купить табака, и он рассказал мне про мужчину, который тоже разборчив по части табака. Отыскивая на полке нужный мне сорт, он снял с полки блок сигарет и показал его мне. Он был весь в пыли, краска на названии выцвела, словно сигареты лежат здесь уже давно.

– Курили когда-нибудь такие? – спросил он.

– Нет, – говорю, – наверное, сигареты из города.

Тут он сказал, что только сегодня продал точно такие же. Он сказал, что сидел за прилавком с раскрытой газетой, наполовину читая ее, наполовину приглядывая за покупателями, потому что продавец ушел обедать. Еще он сказал, что никогда об этом человеке ничего не слышал и не видел его до тех пор, пока не поднял голову, – и нá тебе, стоит прямо перед прилавком, так близко, что Уэст даже подпрыгнул от неожиданности. Невысокий такой мужик, по его словам, одет по-городскому и спрашивает сигареты, о которых Уэст никогда не слышал.

– У меня таких нет, – сказал Уэст, – не держу.

– Отчего же не держите? – спросил посетитель.

– Спроса нет, – сказал Уэст. И описал этого человека, одетого по-городскому: лицо у него было как если бы восковую куклу выбрили до глянца, застывший взгляд, замедленная речь. Еще Уэст сказал, что посмотрел в глаза этому человеку, увидел, как у него дрожат ноздри, и тогда понял, чтó с ним не так. Он накачался наркотиками.

– Мне таких никто не заказывает, – повторил Уэст.

– А я что у вас спрашиваю, – огрызнулся приезжий, – липучку для мух?

После чего купил какие-то другие сигареты и ушел. А Уэст страшно разозлился – так, что даже вспотел, и, говорит, его едва не вырвало.

– Знал бы я про какую-нибудь отраву, – говорит, – которую сам изготовить бы побоялся, сказать, что бы я сделал? Дал бы этому малому десятку и объяснил, где ее можно раздобыть, и велел бы больше никогда со мной не заговаривать. Вот чего мне хотелось, когда он ушел. Еще чуть-чуть – и стошнило бы.

Стивенс оглядел нас, помолчал секунду. Мы не сводили с него глаз.

– Он приехал сюда откуда-то на машине, на кабриолете, это я про того городского. Ну, про городского, у которого кончились его сигареты. – Он снова помолчал, а потом повернулся к Вирджиниусу Холланду. Кажется, они целую минуту не сводили глаз друг с друга, а мы – с них обоих. – А еще какой-то негр сказал мне, что за день до убийства судьи Дьюкинфилда эта большая машина стояла в сарае у Вирджиниуса Холланда. – И мы вновь обратили внимание на то, что они не сводят глаз друг с друга, и выражение лиц у них не меняется. Стивенс говорил спокойно, раздумчиво, едва ли не певуче: – Кто-то пытался удержать его от поездки сюда в этой машине, в этой большой машине, которую, стоит увидеть, так сразу же запомнишь и после узнаешь. Возможно, этот кто-то даже запрещал ему ехать, угрожал. Только того человека, которому Уэст продал сигареты, так просто не запугаешь.

– И этот «кто-то», по-вашему, я? – сказал Вирджиниус. Он не пошевелился и не отвел от Стивенса своего немигающего взгляда. Но Ансельм задвигался. Он повернул голову, посмотрел на брата и тут же отвел взгляд. В помещении стояла полная тишина, но когда заговорил родственник, мы поначалу его не услышали, тем более не поняли, что он говорит; с того момента, как мы вошли в эту комнату и Стивенс запер за нами дверь, он лишь однажды открыл рот. Голос у него был слабый, и нам снова показалось, что ему вроде как тесно в своей одежде. Говорил он со знакомой нам всем робостью, мучительным желанием остаться в тени.

– Тот малый, о котором вы говорите, – сказал Додж, – он ко мне заехал. По делу. Когда он появился, уже темнело, он сказал, что ему нужно купить лошадок для… ну, как там эта игра называется?…

– Поло? – подсказал Стивенс.

Заговорив, родственник ни на кого не смотрел, ощущение было такое, будто он обращается исключительно к собственным ладоням, беспокойно блуждающим по коленям.

– Вот-вот, сэр. Вирджиниус тоже там был. Мы поговорили про лошадок. Наутро этот малый сел в машину и поехал дальше. У меня не нашлось ничего, что бы ему подошло. А про то, откуда он приехал и куда путь держит, я ничего не знаю.

– И с кем еще он мог увидеться – тоже, – сказал Стивенс. – И какие другие у него могли быть дела – тоже. Про это вы ничего сказать не можете?

Додж ничего не ответил. В этом не было нужды, и он снова замкнулся в скорлупе своей безликости, как какой-нибудь зверек залезает к себе в нору.

– Вот в этом и состоит моя догадка, – сказал Стивенс.

Как раз тут нам и следовало бы все понять. Все было ясно как божий день. Следовало бы почувствовать – присутствие в этой комнате кого-то, кто чувствовал, что Стивенс заставил его вновь пережить весь этот ужас, все это смятение, владевшее им безумное желание хоть на миг повернуть время вспять, все пересказать, все переиграть. Но может быть, этот кто-то все еще ничего не почувствовал, все еще не ощутил удара, боли, как убитый первую секунду-другую не осознает, что он убит. Ибо на сей раз заговорил Вирдж, отрывисто, резко:

– И как же вы собираетесь все это доказать?

– Доказать – что, Вирдж? – спросил Стивенс. Они вновь посмотрели друг на друга, спокойно, тяжело, словно два боксера. Не фехтовальщики, но именно боксеры или, скажем, дуэлянты с пистолетами в руках. – Что эту гориллу, этого бандита из Мемфиса нанял именно этот человек, здешний, не кто-то другой? Так это и не надо доказывать. Он сам признался. На обратном пути в Мемфис, недалеко от Баттенберга, он наехал на ребенка (тогда он все еще был под кайфом, может, еще одну дозу принял после того, как сделал здесь свое дело), а когда его поймали и посадили в камеру и действие наркотика начало проходить, он выложил все – и где был, и с кем должен был увидеться; там же, в камере, у него отняли пистолет с глушителем, так он весь затрясся и принялся рычать.