По ту сторону пруда. Книга 2. Страстная неделя - Сергей Костин Страница 8

Эсквайр замялся — не хочет врать.

— Что помните, скажете? — выручил его я.

— Все, что о нем знаю, скажу.

— Но фотографии контактов из его досье вы же пересняли?

Странно видеть его в замешательстве.

— Допустим.

— Мне они тоже нужны.

— Хорошо.

— Я хочу поговорить с женой и дочерью.

— Это тоже реально.

— И побывать у него дома. Посмотреть книги, диски, залезть в компьютер.

— У них обыск делали. Компьютер забрали, химичат сейчас над ним. А в квартире ничего такого не нашли.

— Они другое искали. Мне не улики нужны. Я хочу понимать, что это за человек. Вернее, кем он стал.

Качает головой — не хочет.

— Мы же обыски не производим. Этим Следственное управление занимается.

Не хочет связываться с коллегами. Не видит, зачем это мне.

— Виктор Михайлович, только не говорите, что не можете организовать такую малость. Чтобы я поехал к нему домой, поговорил с семьей и посмотрел в квартире все, что привлечет мое внимание.

— А когда ты хочешь это сделать?

— Прямо сейчас. — Бородавочник прижал подбородок к груди и отпрянул назад от изумления. Или от моей наглости. — А сколько у меня времени? Я завтра хочу быть в Лондоне.

4

На меня давно — возможно даже, никогда — не изливалось столько открытой враждебности. Мой визит в сопровождении двух молчаливых мужчин, с которыми мы друг другу представлены не были, был обставлен как новый обыск; нам даже дали какую-то бумагу. Однако жена Мохова ее не потребовала. Она открыла дверь, поняла, что мы явились опять проворачивать ей нож в ране, молча повернулась и прошла в гостиную. Ей, наверное, было меньше пятидесяти, но сейчас она выглядела старухой: кожа серая, темные мешки под глазами, щеки впали. Черноволосая, смуглая — молдаванка или украинка. И, характерная деталь, она была одета в черное: черное платье, черные колготки, черные туфли.

С кресла встала дочь. Я-то ее видел мельком в ранней юности, особо внимания на нее не обратил. А сейчас, если увидел ее, сразу не забудешь. Высокая, стройная, коротко стриженная. Щеки гладкие, загорелые, глаза большие, карие, губы полные, чувственные. Красивая, только злая, а женщину это не красит.

— Проверьте сначала это кресло, чтобы я могла снова сесть, — приказным тоном сказала она.

Привыкла, что все ее капризы выполняются. Сколько ей сейчас? Двадцать пять, чуть больше? Разные женщины становятся неотразимы в разном возрасте. Сейчас ее время.

Я попробовал наладить отношения. Хотя что можно сказать жене и дочери перебежчика? Он ведь и их тоже предал.

— Мы не собираемся здесь обыскивать. Я просто хочу понять, что произошло. Просто поговорить.

— Вас, может, чаем угостить? — усмехнулась дочь.

— Спасибо, не стоит. Но сесть я бы не отказался.

— Садитесь. Вы хозяин положения.

Это снова дочь сказала. Достала сигарету, зло стала чиркать плоскими спичками из кафе, ни у кого это сразу не получается. Затянулась, выдохнула, закинула ногу на ногу. Ноги длинные, прямые, тоже загорелые. Ездила зимой в жаркие страны или солярий?

Мои безмолвные спутники устроились рядышком на диване и уткнулись глазами в пол, как посетители в приемной у стоматолога. Жена осталась стоять, прислонившись спиной к дверному косяку. Раз так, мне садиться было как-то неудобно.

— Мы с Володей встречались, когда вы жили в Лондоне. — Я повернулся к дочери. — Я даже видел вас как-то у него в машине. Вы еще в школе учились.

— Очень трогательное воспоминание. Я польщена, — прыснула в меня новой порцией желчи дочь.

— У меня это как-то не укладывается в голове, — не сдавался я. — Не похоже на него.

И это, в сущности, было правдой.

— Мы все сказали этим… Ну, которые приходили до вас, — наконец раскрыла рот жена. — Нам нечего добавить.

— Расскажите мне, как он уезжал, — попросил я.

Этого вопроса она, похоже, не ожидала.

— Как уезжал?

— Да. Только как можно подробнее.

— Хорошо. Володя… Он, — поправилась женщина, как будто запретив себе произносить это имя. — Он пришел домой в начале восьмого. Он всегда приходит с работы примерно в это время. Тони дома не было. Я собиралась покормить его, но он сказал, что не голоден — они там на работе что-то отмечали. Прошел в кабинет — это вон та маленькая комната. — Она махнула рукой куда-то через стену. — Я не видела, что он там делал. Потом вышел, стал надевать пальто. Я тогда только заметила, что он чем-то расстроен. Я спросила: «У тебя неприятности? Ты куда собрался?» Он говорит: «Там один наш сотрудник попал в сложную ситуацию. Меня посылают в командировку, чтобы помочь ему». И уехал. На своей машине, что было как-то странно. Но это я уже после его отъезда обнаружила. Вот и все.

— Как он с вами попрощался?

— Как обычно. Поцеловал в щеку. Только мысли его уже где-то в другом месте были.

— Он какие вещи с собой взял, не знаете?

— У него такая сумка была. Раньше «саквояж» говорили, теперь «уикендер». Еще с тех времен, мы вместе в Лондоне покупали. Он в командировку на несколько дней всегда его брал. Там как раз места хватает для всяких туалетных принадлежностей, смены белья, свитера, книги в дорогу. Что конкретно он взял, я не видела.

— А вам он не звонил? — повернулся я к дочери. — Тоня вас зовут?

— Для вас Антонина Владимировна. — Дочь была несомненно рада, что к ней обратились. Остался еще яд в защечных железах.

— Так отец звонил вам, Антонина Владимировна? Я помню, что Володя вас очень любит.

— Не звонил. Сообщение прислал на мейл — я на следующий день утром обнаружила. Показать не могу — компьютер забрали.

Я повернулся к жене:

— Не возражаете, я посмотрю его кабинет?

— А мы можем сказать «возражаем»? — откликнулась дочь.

Мне надоело:

— Нет, не можете. Я просто пытался быть вежливым.

Я встал и пошел в комнату за стеной, на которую показывала жена. У Мохова была четырехкомнатная квартира: гостиная, кабинет и за закрытыми дверьми, видимо, комната дочери и супружеская спальня.

Кабинет действительно был маленьким: кроме пианино и письменного стола в нем помещалось только два книжных стеллажа под потолок. Жена Мохова вошла за мной следом. Не потому, что она хотела убедиться, что я оттуда ничего не возьму. Мне показалось, что ей было легче с кем угодно, только не с собой. Даже с человеком, который пришел рыться в их вещах, а потом будет преследовать мужа.

— А на фортепианах кто играет? — спросил я, пытаясь снять напряженность.