Врачебная ошибка - Ирина Градова Страница 8

– Однако для этого не требуется полная нефрэктомия! – закончила за женщину я.

– Точно! При выявлении доброкачественной опухоли обычно предлагают понаблюдать за ней, периодически проходя компьютерную томографию и УЗИ, особенно в случае маленьких размеров опухоли. Затем может потребоваться резекция почки, но ведь резекция – это не удаление всей почки целиком, а лишь ее пораженного участка, понимаете? Возможно, мой мальчик стал инвалидом только потому, что я поддалась на уговоры и угрозы и поторопилась с операцией! А теперь я вообще думаю…

Ирина вдруг замолчала, и я с беспокойством посмотрела на нее.

– Что вы думаете?

– А вдруг у Алешки не было никакой опухоли? Вдруг это была гематома, а врачи отправили нас на операцию, как будто почку удалить так же просто, как избавиться от больного зуба? Конечно, это же не их ребенок!

– Ира, вы неправы, вешая на врачей всех собак, – покачала я головой. – Ошибки случаются, но в большинстве случаев они делают все возможное для спасения жизни и здоровья пациента!

– Ну да, вы же тоже врач, – вздохнула молодая женщина, сжимая в кулаки лежащие на коленях руки. Я мельком отметила, что эти натруженные, узловатые руки могли бы принадлежать кому-то гораздо старше, чем Ирина. – Корпоративная солидарность!

– Вовсе нет, – возразила я. – ОМР и создавался, чтобы то, о чем вы говорите, не мешало объективному разбирательству. – Если выяснится, что ваши подозрения не беспочвенны, мы сделаем все для установления истины. Однако пока что ваши утверждения голословны.

– Вот потому-то я и хочу получить опухолевый материал, который «зажилили» в НИИ радиологии! Но это опять не все, Агния Кирилловна, – подавшись вперед и зачем-то понизив голос, добавила Ирина. – Вполне вероятно, речь идет вовсе не о врачебных ошибках, а о намеренном подведении пациентов к операции!

– Да кому это может понадобиться? – изумилась я. – Какой врач направит пациента в хирургию без видимых причин?

– Это все мне Нина рассказала. Оказывается, в НИИ Петрова в то время появились квоты на Вильмса, вот они и гнали всех, кого ни попадя, на операции, кто более или менее по диагнозу подходил. Тогда многих детишек прооперировали, а потом стали всплывать факты, говорящие о том, что на самом деле о Вильмсе и речи не шло!

– Вы хотите сказать, – медленно проговорила я, – что врачи, желая получить деньги по квотам, делали пациентам полную нефрэктомию, не имея для этого достаточных оснований? Это же абсурд!

– И еще кое-что. Когда я попыталась в первый раз выцарапать Алешкин опухолевый материал, мне сказали, что отправили его на исследование в лабораторию в Чехию, представляете?!

– Зачем?

– Вот и я себя спрашиваю, зачем? Если все и так было ясно с диагнозом, то в чем проблема – зачем отправлять материал за границу?

– Вы получили ответ?

– О, это целая история! Дело тянулось месяцами, а потом мне посоветовали действовать не через НИИ радиологии, а напрямую. Я составила официальный запрос, и мне пришел ответ. Угадайте, что в нем было написано?

– Даже не представляю! – честно призналась я.

– Онкоцитома!

– Вы показали письмо Георгиади?

– Конечно. Она сказала, что в лаборатории могли и ошибиться. И добавила, что не имеет большого значения, был ли у Алешки Вильмс или онкоцитома – лечение все равно одно: нефрэктомия, потому что даже при доброкачественной опухоли существует риск перерастания ее в злокачественную. Кроме того, Георгиади утверждает, что в настоящее время нет клеточной классификации, помогающей отличить онкоцитому от почечно-клеточного рака, поэтому ошибка при диагнозе возможна. Однако она все же уверена, что не ошиблась, валит все на некомпетентность чехов и считает себя правой. Говорит, что облагодетельствовала нас, выбив квоту, и что без операции Алешки, скорее всего, уже не было бы на этом свете! Георгиади не смутил ни тот факт, что Вильмса обычно ставят детям до пяти-шести лет, а Алешке на время операции уже было десять, ни то, что из Чехии пришел другой диагноз. В последний раз, когда я пришла с ней поговорить, Георгиади вообще отказалась меня принять и захлопнула дверь перед самым носом, сказав, что у нее, дескать, операция назначена!

* * *

– Ерунда какая-то! – воскликнул Андрей, когда я передала ему содержание разговора с Ириной Попковой. – Это даже не некомпетентность, а преднамеренное преступление! Ты можешь себе представить, чтобы врачи, как бы они ни нуждались в деньгах, пошли на удаление почки у ребенка, только чтобы положить в карман лишние пару тысяч?

И все же беседа с Ириной заставляла задуматься. Львиную долю доходов хирурги получают именно от квот. Когда они «сбрасываются», все «жируют» – и я в том числе, потому что в нашей больнице принято распределять квоту на всех членов бригады. Оперирующий хирург получает большую часть – от семи до десяти и более процентов, остальные – меньше. Мне известно, что в некоторых больницах дело поставлено по-другому: деньги от квот получает только оперирующий хирург, а иногда заведующий отделением требует, чтобы ему отстегивали долю, независимо от того, принимает ли он участие в операции. Но чтобы резать людей без разбора только ради денег – такое мне и в страшном сне не могло присниться!

– Значит так, – сказал между тем Андрей. – От тебя требуется одно – забрать опухолевый материал из НИИ радиологии. Я не верю этой экзальтированной мамаше, особенно после того, как ты упомянула о вмешательстве журналистки: чего только они не выдумают, чтобы состряпать очередную «сенсацию»! Сделаем анализ, успокоим мать – и на этом наша миссия закончится.

– Ты так уверен, что мы ее успокоим? – спросила я задумчиво.

– Ты о чем?

– Что, если результат покажет отсутствие Вильмса?

– Как правильно сказала та врач, Георгиади, могла иметь место ошибка. В этом случае мы примем меры, и все, кто виноват, за это ответят. Такой расклад тебя устраивает?

Как и я, Андрей болезненно воспринимает проблемы медицинского сообщества. Любой человек имеет право на ошибку, только в нашем случае она часто чревата серьезными последствиями, включая смерть больного. Как говорится, повар прячет свои ошибки под соусом, а врач – под землей… Слава богу, в данном случае речь не идет о гибели пациента!

– Ты меня поняла, Агния? – спросил Андрей.

– В смысле?

– Не надо поднимать волну, потому что информацию, имеющуюся у нас, нельзя считать достоверной. ОМР – не самая приятная для врачей организация, и вмешиваемся мы только в крайнем случае. Нам вовсе не нужно, чтобы нами пугали студентов-медиков, понимаешь?

Я понимала. Кроме ОМР, только Комиссия по врачебной этике вызывает у медиков рвотный рефлекс – примерно так же, наверное, чувствуют себя полицейские, работающие в отделе внутренних расследований: их боятся и тихо ненавидят. Для меня не секрет, что некоторые из моих коллег косо на меня поглядывают из-за моей второй работы и опасаются при мне лишнее слово сказать.