Судный день - Курт Ауст Страница 8

– Возможно, он ударился головой и потерял сознание? – предположил я.

– Вполне возможно. Именно поэтому мне хочется осмотреть тело – может, на затылке у него есть шишка или рана. И еще отметина на щеке – возможно, его ударили? И не от этого ли наш граф потерял сознание?

– Тогда потребуйте, чтобы вам разрешили осмотреть покойного.

– Пойми, я же не врач, хотя трактирщик думает иначе. Но я лучше разбираюсь в анатомии и строении внутренних органов, чем те шарлатаны, что довели старого короля до смерти. – И Томас сердито фыркнул.

Мне было известно, что осенью он вел горячий спор с двумя докторами, пытавшимися излечить короля Кристиана V от его последней болезни. Томас полагал, что такие методы врачевания, как кровопускание, пиявки и рвотное, совершенно устарели. Как-то профессор, злобно усмехнувшись, упомянул про девиз одного из этих врачей: “Certe aeger mortuus est, atqui tarnen febris eum reliqm”, который я, приложив немалые усилия, перевел так: “Истина в том, что он умер, но зато и от лихорадки навсегда избавился”.

В этом споре Томас ссылался на результаты новых исследований, проведенных в различных европейских университетах, и на работы Нильса Стенсена, отвергнутого Копенгагенским университетом и вынужденного работать за границей. Исследования эти доказали, что сердце есть мышца, перекачивающая по телу кровь, а вовсе не “сгусток жизненного тепла”, как полагали древние греки и многие их последователи. Томас утверждал, что лечить больного кровопусканием – все равно что спустить на корабле парус. Такому кораблю ветер не поможет, а сердце больного будет в этом случае перекачивать кровь безо всякой пользы для тела.

Томас Буберг был профессором философии, однако читал лекции по самым разным дисциплинам – от астрономии до медицины. Подобно другим ученым, он долгие годы занимался научными изысканиями в различных зарубежных университетах. Казалось, любопытство его беспредельно – он постоянно расширял свои познания, общаясь с коллегами, знакомился с новыми исследованиями, дополнял собственными идеями уже существующие. Его коньком была юриспруденция, и он мечтал когда-нибудь получить юридическую кафедру при Копенгагенском университете.

– Нет, поступим по-другому, – прервал он наконец долгое молчание и, к моему удивлению, добавил: – День выдался нелегкий, так что ляжем спать. Завтра нам рано вставать.

Я не имел ничего против подобной идеи и, опасаясь, что Томас передумает, наспех почистил зубы и улегся на кушетку. Однако последние слова профессора немного смутили меня: неужели ему хочется, чтобы мы отправились в путь на рассвете? Вряд ли бушующая за окном буря за ночь уляжется…

Томас разделся и принялся расстилать постель, а я задумался о событиях минувшего вечера и вспомнил вдруг о тех двух, о коих позабыл упомянуть прежде.

– А еще трактирщик запер сарай на замок.

– Неужели?! – радостно воскликнул Томас и задул свечу. – По-моему, наш хозяин странновато себя ведет… Да… Мне он показался немного встревоженным.

– И еще… Когда мы понесли тело графа в сарай, то забыли на снегу парик. Я его забрал и спрятал в сумку.

– Вон оно что… – равнодушно пробормотал профессор, и вскоре с его постели послышалось тихое похрапывание.

Я же скрестил руки и произнес короткую молитву.

Не успел я поставить точку в моих сегодняшних воспоминаниях, как в каморку ко мне зашел князь Реджинальд – радостный, словно мальчишка, которого впервые взяли на охоту. Не замечая моего предостерегающего взгляда, он хватает исписанные листы и принимается за чтение. Вчитываясь, он расхаживает возле окна, за которым еще не угасло вечернее солнце, и громко комментирует написанное мною. Деланно вздохнув, я откладываю в сторону перо и со стуком прикрываю чернильницу крышкой. Тактичность никогда не входила в число княжеских добродетелей.

Он должен понимать, что читать ему следует, только когда я лягу спать, – иначе, если он станет постоянно прерывать меня самым несносным образом, ему до лета не узнать, чем закончится мой рассказ.

Хотя, возможно, большего он и не заслуживает…

Князь грузно опускается на мою кровать, так что та жалобно скрипит под весом его крупного тела, и, пристально глядя на меня из-под кустистых бровей, бесцеремонно заявляет:

– Я и не знал, дорогой мой учитель, что вы родом из маленького хутора в Норвегии! Ну-ка, господин Хорттен, расскажите поподробнее!

Что ж, возможно, он прав. За многие годы, проведенные в услужении в княжеском дворце, о чем только я не рассказывал, а вот моя собственная жизнь никогда не казалась мне особо поучительной.

Хотя…

Я смотрю на князя, вижу, что ему не терпится послушать мою историю, и вдруг сознаю: князю, этому повзрослевшему мальчишке, моему господину и ученику, повелевающему тысячами своих подданных вовсе не маленького немецкого княжества, никогда не выпадала возможность, подобная той, которая, как я сегодня понял, однажды появилась у меня. Еще до рождения князя судьба его уже была предопределена – будущее, семья, поступки и, конечно, родители – все это было предрешено заранее.

Желая дать глазам покой, я отворачиваюсь от пляшущего огонька восковой свечи.

– Рассказ получится коротким. Я родился на хуторе Хорттен, где жил до восемнадцати лет и где моя мать была в услужении. В моих воспоминаниях мать – костлявая женщина с впалой грудью, которая брала меня на руки лишь изредка. Помню, ее тотчас же начинал душить кашель, и она сразу ставила меня на пол. Больше я почти ничего о ней не помню. Когда хозяин хутора снисходил до разговора о моей матери, то величал ее не иначе как потаскухой или гулящей девкой. Я никогда не возражал ему. Да и что я мог сказать? Мать умерла, когда мне было пять с половиной. Имя моего отца осталось неизвестным – по слухам, это мог быть кто угодно: от Сигварта из Брома до арендатора с хутора Фалкенстеен. Но ни один из них не сознавался, поэтому и меня это не очень занимало, хотя, должен признаться, я подозревал и самого хозяина. Пусть он и скверно говорил о матери, но из дома не выгнал, даже после того как та принесла меня в подоле, а когда мать умерла, позаботился и обо мне. Конечно, свой кусок хлеба я отрабатывал – работать начал с шести лет, а может, и раньше, но, строго говоря, никаких обязательств передо мной у хозяина не было – разве что моральные, но на хуторах такие обязательства невысоко ценятся… – Я умолк, погрузившись в воспоминания и бездумно глядя на сваленные в темном углу книги.

Вскоре князь Реджинальд нетерпеливо заерзал, и я понял, что мой рассказ его не особенно впечатлил. В истории моего рождения нет ничего необычного, и, насколько мне известно, у князя тоже полно незаконнорожденных детей – как в самом княжестве, так и за его пределами. И я продолжал рассказывать.

– В тот день, когда меня ждал корабль, идущий в Данию, я добрался до Тонсберга и пришел к купцу Грегерсену, чтобы мое имя внесли в список пассажиров. Странно, но вопроса, что задали мне в тот день, прежде я еще никогда не слышал. Подойдя к писцу, я сказал, что зовут меня Петтер, а он спросил: “Петтер – а дальше?” Я недоуменно посмотрел на него: “Дальше?” А потом вдруг понял, что ему нужна моя фамилия, то есть имя моего отца. Моим ответом стало молчание. Может, я – сын Сигварта, то есть Сигвартсон? Или Кнутсон, потому что арендатора хутора Фалкенстеен звали Кнут? И тягостную пустоту в голове озарила вдруг догадка: ведь я сам могу выбрать отца – а значит, и фамилию! Клерк не сводил с меня сердитого взгляда, а я смотрел на бухту, где несколько буксиров медленно тянули большой галиот, и вспоминал тех, чьи имена мне бы хотелось пронести с собой через всю жизнь, и тех, о ком хотелось забыть. Меня переполняло удивительное чувство – мне предоставлен выбор, впервые в жизни я мог принять по-настоящему важное решение! Вам, дорогой князь Реджинальд, может показаться, что подобная возможность у меня и прежде появлялась – например, когда Томас пригласил меня в Копенгаген, но нет – в тот раз отказался бы лишь полный идиот, поэтому ни о каком выборе и речи не было. Свое согласие я будто дал задолго до того, как Томас мне это предложил. За моей спиной послышались нетерпеливые окрики, а клерк раздраженно взмахнул пером – с выбором мне нужно было поторопиться. И внезапно я придумал. Хорттен. Хутор Хорттен взрастил меня, стал моей колыбелью и был для меня настоящей семьей, более чем кто-либо из людей. Когда я перееду в Данию, то сильнее всего стану тосковать именно по хутору, по морю возле него, величественным каштанам, покосившимся домикам, лесным зарослям возле Брома, где я прятался в тяжелые минуты, животным, морскому берегу… “Хорттен. Петтер Хорттен!” – заявил я, выпрямляясь. Не моргнув глазом, клерк записал мои имя и фамилию – он так и не осознал всей важности этого события.