В мышеловке - Дик Фрэнсис Страница 8

А вот портрет Регины стал лучшим из того, что я сделал за много месяцев. Она улыбалась на полотне совсем как в жизни. Картины меняются за время работы над ними. День за днем в моем воображении смещались акценты, и наконец кухня на заднем плане стала темнее, а сама Регина ярче. Было видно, что она стряпает, но внимание концентрировалось на образе женщины, а не на том, что она делает.

В конце концов кухня, которую я видел перед собой, стала на полотне лишь отдаленным планом, а женщина, которой передо мной не было, ожила.

Поработав над картиной, я каждый раз прятал ее в чемодан. Не хотел, чтобы Дональд увидел ее.

В среду к вечеру Дональд, слегка пошатываясь, спустился в кухню, стараясь не показать своей слабости. Он уселся за соломенной ширмой поближе к столу, пригубил виски, бутылку которого я принес в тот день, и наблюдал, как я мою кисти.

— Ты всегда такой аккуратный? — поинтересовался он.

— Краски дорого стоят.

Жестом он указал на картину с лошадьми, которая сохла на мольберте.

— Сколько все это стоит тебе самому?

— Одних материалов здесь на десять фунтов. А еще тепло, свет, жилье, пища, виски, одежда, трата нервов… Столько я заработаю за неделю, если, бросив все, вернусь к своему прежнему занятию и стану продавать дома.

— Дорогое удовольствие, — констатировал он вполне серьезно.

— Но я не жалуюсь, — усмехнулся я.

Я смыл с кистей мыльную пену и поставил сушиться. Хорошие кисти так же дороги, как и краски.

— Порывшись в финансовых отчетах компании, — сменил тему Дональд, — они повезли меня в полицейское отделение и там силились доказать мне, что я сам убил ее.

— Невероятно!

— Они пришли к выводу, что я мог прийти домой перед ленчем и убить ее. Времени, говорят, у меня было достаточно.

— Они просто спятили! — Я плеснул в стакан добрую порцию виски и положил кусочек льда.

— Кроме Фроста, там был еще человек, шеф их отдела. По фамилии вроде бы Уолл. Худощавый такой, с колючим взглядом. Мне показалось, что он никогда не моргает. Он вцепился в меня и все время твердил, что я убил ее потому, что она, вернувшись, застала меня вместе с грабителями…

— Господи! — произнес я с отвращением. — Но ведь она не покидала магазина до половины третьего.

— Хозяйка цветочного магазина изменила свои показания. Теперь она говорит, что не помнит точно, когда ушла Регина. Припоминает лишь, что вскоре после ленча. А я в это время еще возился с клиентурой…

Он замолчал, ухватившись за стакан, как будто искал в нем опору.

— Не могу тебе передать, как все было мерзко… — Он изо всех сил сдерживался. — Они сказали, — добавил он, — что восемьдесят процентов убитых женщин стали жертвами своих мужей.

Да, это было в стиле Фроста.

— Потом они отпустили меня домой, но я думаю… — Его голос задрожал и он глотнул из стакана, стараясь сохранить столь тяжело добытое спокойствие. — Я не думаю, что они надолго оставят меня в покое.

Прошло пять дней с того момента, когда он, вернувшись домой, нашел Регину мертвой. Его умственное и нервное напряжение было столь велико, что я не переставал удивляться, как он не сошел с ума.

— Они напали на след преступников?

Он слабо усмехнулся:

— Сомневаюсь, что они этим занимаются.

— Но это их обязанность.

— И я так полагаю. Однако они ничего не говорят. — Он медленно допил виски. — В том-то вся и ирония… Я всегда с уважением относился к полиции. Кто же мог знать, что они такие?

«Чудеса, — подумал я. — Либо они хотят надавить на подозреваемого, рассчитывая развязать ему язык, либо просто ограничиваются вежливыми заявлениями, учтивыми вопросами и топчутся, топчутся на месте… В итоге единственная эффективная система расследования заставляет невиновных страдать больше, чем виновных».

— Я не вижу конца, — сказал Дон. — Не вижу.

В пятницу до обеда полицейские снова посетили нас; но мой кузен уже ни на что не реагировал. Он был апатичным и серым, как дым. Он столько выстрадал, что слова инспектора Фроста отскакивали от него как от стенки горох.

— Ты вроде бы собирался рисовать какому-то клиенту лошадь? — неожиданно спросил он, когда мы уже принялись за ленч.

— Я предупредил их, что приеду позже.

— Ты же обещал приехать во вторник?

— Я все уладил по телефону.

— Все равно тебе лучше поехать!

И Дональд настоял, чтобы я посмотрел расписание поездов, заказал такси и предупредил людей, что приеду. Я пришел к выводу, что и в самом деле пришло время оставить его одного, и стал собирать вещи.

— Мне кажется, — сказал он неуверенно, когда мы ждали такси, — что ты никогда не рисовал портреты. Я имею в виду людей…

— Иногда бывало.

— Я только хотел… не мог бы ты как-нибудь?.. У меня есть фото Регины…

Я внимательно посмотрел на него. Вероятно, это не должно было повредить ему. Я раскрыл чемодан и достал картину, держа ее обратной стороной к Дону.

— Она еще не просохла, — предупредил я, — и не обрамлена. И я не могу покрыть ее лаком по меньшей мере еще с полгода. Но, если она тебе нравится, можешь взять ее себе.

— Дай-ка посмотреть.

Я повернул полотно. Он прикипел к нему взглядом, но ничего не сказал. К парадному подъехало такси.

— Будь здоров. — Я приставил картину к стене кухни.

Он проводил меня на крыльцо, открыл дверцу машины и помахал мне на прощание. Молча, потому что в глазах у него стояли слезы.

В Йоркшире я пробыл неделю, увековечивая старого терпеливого скакуна, а потом вернулся в свою квартиру неподалеку от аэропорта Хитроу, прихватив с собой картину, чтобы завершить ее.

Сытый рисованием по самую завязку, я бросил все и подался на скачки.

Скачки в Пламптоне, прилив знакомого возбуждения при виде плавных движений скакунов. Картины никогда точно не передадут их грациозность, никогда.

Мне самому всю жизнь хотелось принять участие в скачках, но не хватало куража или, может быть, выдержки. Как и Дональд, мой отец владел предприятием средней руки, он проводил аукционы в Суссексе. Подростком я мог часами наблюдать, как выезжают лошадей, а в шесть лет стал рисовать их. Иногда тетка после долгих упрашиваний милостиво разрешала мне покататься на пони — своего у меня никогда не было. Хорошо помню этот час блаженства. Потом была учеба в художественном колледже — хорошее время. Но в двадцать два года я потерял родителей, и мне пришлось самому зарабатывать себе на жизнь.

На нашей улице размещалась контора по торговле недвижимостью, и я долго работал в ней.

Казалось, добрая половина художников-анималистов, рисующих лошадей, съехалась сегодня в Пламптон. Да и неудивительно, поскольку здесь впервые в новом сезоне должен был появиться «Большой Национальный призер». Естественно, картина с названием «Большой Национальный призер на старте» имеет намного больше шансов быть проданной, чем если бы она называлась просто «Один из участников состязаний в Пламптоне перед заездом». Меркантильные соображения вынуждают будущих Рембрандтов считаться с рыночной конъюнктурой.